Борис выходит из вагона. Горячий сухой ветерок дует вдоль состава. Тихо, только впереди пыхтит паровоз. Борис вскарабкивается по откосу наверх и неожиданно оказывается на вершине холма.
От самых ног его глубоко и плавно сбегает склон и незаметно переходит в следующий холм. Далеко внизу движется трактор, оставляя за собой лиловато-коричневую полосу, а выше, чуть заметно передвигаясь с противоположного холма, сползает стадо, похожее на распластанную красно-коричневую шкуру. По небу плывут редкие белые облака.
Борис глубоко вдыхает горьковато-терпкий воздух. Это пахнут высушенные солнцем степные травы. Бледно-сиреневые колокольчики с остренькими мелкими лепестками, легкие и нежные, покачиваются на ветру и бьются о его грубые ботинки. Он присаживается на корточки так, что видны только крыши вагонов и шишаки вентиляторов, и рвет цветы, стараясь как можно ниже, у самой земли, обрывать короткие стебли — так учила его мать в детстве.
Странное ощущение нереальности захватывает его. Он весь еще полон движением и шумом поезда. И тем сильнее поражают тишина и покой открывшегося мира. Какие-то букашки ползают в траве, что-то тонко звенит, а над головой тяжело и жарко светит солнце.
Загудел паровоз. Борис нехотя спускается к полотну и, ожидая, пока поезд двинется, на пыльном боку вагона чертит пальцем, как рисуют дети, две кривые линии — два холма, солнце с лучами и маленький человечек на холме — два кружка и четыре палочки — с протянутыми к солнцу руками.
Но вот уже позади Кишинев, ночь в пустом пятиэтажном здании, ранний базар, завтрак из брынзы, черешни и хлеба, и опять дорога. Накренившись, грузовик бежит по выпуклому, как мениск, шоссе. Журчит, шлепает, отрываясь от синего асфальта, резина, хлещет брезент над фургоном. За спиной толкаются, ползут ящики, тюки, чемоданы.
Шоссе петляет по склонам холмов, и, залитое солнцем, обведенное горизонтом пространство, как огромное золотое блюдо с древним рисунком, поворачивается то влево, то вправо.
Опять, как и из окна поезда, Борис, щурясь, следит за набегающим простором. Настроение у него прекрасное. Рядом с ним у кабины стоит Инна Лотяну. Она старше его лет на десять, москвичка, коллектор их отряда. Она тоже с наслаждением купается в теплом ветре. Иногда она поднимает руку к пляшущим волосам, легко дотрагивается до них, будто надеется поправить прическу, и опять ее рука ложится на железо кабины, рядом с его рукой. На поворотах локти их касаются. Но лицо ее остается непроницаемо. Она не замечает Бориса.
Кроме них и шофера в машине двое молодых археологов: Иван Голуб и начальник отряда, быстрый, черный, сияющий улыбками Григорий Вулпе. Иван в кузове, рядом с Борисом, а Григорий по-хозяйски в кабине.
Час, два часа дороги, и хочется остановить машину, размяться, побегать по земле. Этот простор, это море зыбкого жара утомительны. Холмы и холмы до самого горизонта. Величавые и равнодушные, они толпятся чем дальше, тем теснее, обнимая друг друга отрогами.
Очередной перевал, и в ложбине открывается городок с высокой церковью, с рассыпанными в зелени белыми домиками. Но машина сворачивает влево на грунтовую дорогу и, подымая густую пыль, еще километров двадцать катит мимо полей кукурузы и подсолнечника, мимо садов, виноградников, бахчей. И опять перевал. Машина спускается к мосту через ручей, минует белый каменный крест, источник, осторожно съезжает на целину и упрямо карабкается на холм…
2
Лагерь расположился на холме у самого места раскопок. Легкие палатки растянуты на вбитых в землю кольях, как паруса. Поставлены они по кругу: две большие — хозяйственная и рабочая, и четыре маленькие — жилые.
От самых палаток полого подымается табачное поле, края его не видно — поле скрывается за гребнем холма. С другой стороны начинается резкий спуск. Если притормаживая бежать по нему вниз, то не видно, куда бежишь. Шаг становится все шире, навстречу неожиданно выскакивают кусты, бугры, камни; и тебя уже неудержимо несет, кажется, вот-вот кости треснут в ногах… И вдруг открывается еще более крутой спуск, уже до самого низа. Внизу течет ручей, а по другую сторону его подымается холм, поросший лесом. Оба холма вдаются друг в друга мысами, ручей поворачивает то влево, то вправо, вгрызается в толщу холмов, обнажая при поворотах слоистый, пожелтевший от древности известняк. Выше ручья, как раз под лагерем, в каменистом склоне два черных и сырых входа в пещеру — это две заброшенные штольни карьера. Оттуда льется вода. Дробясь о большой камень, она стекает в ручей. В тени камней у водопада даже в самую жару сыро и прохладно.