Сзади в темноте кто-то завозился, послышалось частое хриплое дыхание — это Антоныч протиснулся между прутьями арматуры и подошел к костру.
— Греетесь? Сколько кронштейнов поставили? Семь? Семь, я поглядел. Ну ничего, погрейтесь. — Антоныч присел на корточки, руки к огню. Он устал за день больше других. Сказывался возраст. Осунулось лицо, сильнее обозначились морщины.
— На кране два мотора осталось, — продолжал Антоныч. — Там ребята скоро закончат. К вам придем. Ветер только сильный.
При каждом слове в металлических зубах Антоныча блестящими точками отражается костер.
Иван лениво шевельнулся на своих досках. Приподнял голову. Прищуренными глазами поверх пламени взглянул на Антоныча.
— Что, зубы оттаивать пришел? От ветра на кране заиндевели?
Антоныч улыбнулся. Еще сильнее зачернели морщины. Шапка у него надвинута на самые глаза. Обросшее рыжеватой щетиной лицо запачкано сажей.
— Где это вы замазались? — прикрывая лицо от жара рукавицей, спросил Антоныча Николай.
— А там тоже костер жгут. Смолы кто-то подложил. Смотри, штаны затлели. — Антоныч глазами показал на Сашкину штанину.
Сашок переступил коленями в сторону от огня и, торопясь, притушил снегом прогоревшую дыру. Сквозь черный обод ее забелела вата.
— Я вот так же один раз погорел, — сказал Сашок и кивнул на колено. — Лошадей пас. Разложил костер и заснул. Мы вон там пасли. — Он привстал на коленях и махнул рукой за костер в темноту. — Портки прогорели, пока проснулся. — Сашок привычно шмыгнул носом и, смотря в огонь, продолжал: — Наше село стояло как раз, где ГЭС стоит.
— А хорошо у вас в деревне было? — спросил Николай.
— В селе? — переспросил Сашок. И так всегда блестевшие глаза его блеснули еще сильнее. — Хорошо!
Он замолчал, обернулся в темноту и опять переступил коленями, подтянул несколько досок. Стряхнув с досок снег и разорвав их вдоль по трещинам, Сашок две доски подложил в огонь. Потом все так же быстро, отводя голову от огня, нагнулся, поправил обгоревшие головешки.
Все ждали, что Сашок будет говорить дальше. Сашок все такими же радостно блестевшими глазами посмотрел на Антоныча, Николая, Ивана…
— Хорошо было. У нас не много дворов было. Я голубей разводил. Лошадей пас. Зимой, как все снегом засыплет, с пацанами на лыжах с горы катались. — Сашок мотнул головой в сторону сопки. — Забор снегом завалим, вроде трамплин был, и с горы… Хорошо было! — Он шмыгнул носом и, глядя на пламя, задумался. Пламя отражалось в его глазах, они мерцали, загораясь двумя точками.
— А потом строители пришли, — помолчав, продолжал Сашок. — Дома наши перенесли, где теперь Александровское поле. Раньше-то у нас рыбы во было, — Сашок провел рукой под подбородком, — огороды хорошие. Теперь до реки четыре километра. Мы все бегали смотреть, как экскаваторы землю рыли. Захватит, — он рукой показал, как захватит, — подымет, перенесет, челюсть у него отвалится — и выбросит. И так круглый день. Мы здесь и купались, и рыбу ловили. Потом «шагающие» рыли. Тоже смотрели. Потом строить все начали… Нагородили, разрыли. Мы сюда больше и не ходили потом, купаться ездили за гору.
— А ты что ж, недоволен, что стройку начали? — вдруг прервал Сашка Антоныч.
— Почему? Я доволен, — Сашок виновато ерзанул на пятках, — только жалко… А у меня брат передовой крановщик. В газете пропечатали. И я электромонтером буду. — Он помолчал и уже тише, будто убеждая самого себя, добавил: — А несколько годов пройдет, станцию отстроят — настоящий город будет… Теперь веселее.
— Ну вот то-то. — Антоныч снял шапку и, наклонившись к огню, чтобы не холодно было, заскорузлыми пальцами поскреб голову и попытался пригладить волосы. Редкие белокурые волосы Антоныча слежались под шапкой, только на макушке топорщился легкий хохолок.
Некоторое время все молчали. Николай и Сашок грели руки у огня. Иван и Алексеич курили. Наконец Иван затянулся в последний раз, тонкой струйкой выпустил дым в огонь, для чего-то плюнул на окурок и, удостоверившись, что погасил, бросил его в костер. Потом встал, повернувшись лицом в темноту, а к огню спиной, приплясывая и накрест захлестывая руки, побил себя по плечам и, поправив доски «лежанки», улегся на другой бок, сунул подбородок в ворот ватника и, прищурившись на огонь, спокойно, будто не было долгой паузы, снова заговорил: