"Как же такую тебя не любить? Любить и молиться на тебя, что ты такая",- проснувшись, глядел на нее Кирьян.
Она раскрыла глаза, потянулась, зажмуриваясь от зорьки.
- Снилось мне, будто ты мне про любовь говорил.
Так хорошо. Слов будто не слышу, а все понимаю.
Но пора расставаться, а то люди увидят.
Она поднялась. Пылинки сена задымились в полосках зари.
- Когда еще увижу тебя? - спросил Кирьян.
- Завтра... Вечером.
- Правда? - рад был он, что так скоро увидит ее.
- Только не здесь. К дальней пуне приходи. Прятать надо счастье.
Она сползла с сена и выскользнула из-под кустов.
Росистая рань радостью обдала ее.
"А я, дура, тоску на свою жизнь нагнала. Вот какая она!" - подумала Феня и с быстрой легкостью выбежала ра дорогу. От изб вдали туманно просеивались потоки утренних теней.
Дальняя пуня - сарай для сена, стоит на круче берега в ольховых дебрях, под которыми скрыта размытая половодьем пойма, заросшая крапивой, смородиновыми и черемуховыми кустами в буреломе.
К воде тут не подступиться, и лишь с того берега напротив промята в траве тропка к глубинке, завораживающей тихой тьмой.
Сено в пуне заложено в запас до весны, луговое, с донником и клеверами. Ворота крепко заплетены ольховником - не пролезешь. Да и кому охота забираться сюда?
Страх перед людьми, что люди узнают, гнал сюда Федю, в эту глушь, где думала до какой-то поры затаить от гомона и сплетен свою любовь.
Небо к вечеру нахмурилось.
Северный ветер разносил сырой запах ненастья, напоминая о близкой осени.
Феня уже пришла, а Кирьяна нет. Жутко тут одной.
Скрипят над кручей ольхи, а кажется, кто-то на телеге едет. То вдруг заметила она куст под сосной - показалось: человек сгорбленно сидит.
Тот берег луговой, светлее. Чернеет с блеском воды глубинка, а перед ней обрывается тропинка, и кажется Фене - кто-то был там и пропал, и лишь тропка осталась памятью о следе... Раздался стон от реки. Страхом обожгло сердце Фени. Хотела она бежать. Но завидела Кирьяна, как он торопится к ней, и все страхи ее прошли...
У пуни, как показалось Кирьяну, ветелка качнулась.
Из темноты вышла украдкой Феня. И сразу обнял ее. Задышала, пригреваясь. Знобило ее от росы и от этой притаенной от людей, как украденной, встречи.
- Прости. В лесничестве задержался,- сказал он.
Посмотрел на небо - клубились тучи.
Он расплел несколько ветвей в воротах пуни.
Приоткрыл воротца и помог Фене забраться наверх.
Потом сам забрался.
На лугу запах сена, разбавленный ветром, легче, прозрачнее. А тут, в пуне, гуще, дурманнее, жарче пылает позднее лето, особенно ночью, когда влага нахлынувшего росного воздуха как бы воскрешает в засохших травах память о цветущих лугах.
Едва успели они забраться на сено, как по крыше закрапал дождь сильней и гуще, и среди этого ровного, покрывшего землю шелеста раздался звенящий плеск дождя от реки. Тяжело зашумели олешники с пронзительно прорывавшимся скрипом.
Под крышу, где так душно, прорвалась сырость с пресным запахом дождя, травы и ольховых листьев.
К щелям словно кто лампу поднес - молния. Она еще далеко: нс сразу докатился гул.
Кирьян достал из кармана кусок ржаного хлеба.
Разломил его.
- Хочешь?.. Я только домой заскочил и сразу сюда.
- Как я боюсь за наше счастье, Кнря. Под рубашку бы его с куском хлеба, и уйти куда-нибудь темной ночью - для всех и пропал наш след.
- А чего ты боишься?
В щелях еще ярче вспыхнуло. Гроза шла в эту сторону.
- Бояться нам нечего,- сказал он и спустился поближе к воротам. Отсюда, как с высоты, видна была река. На миг озаренная молнией река зеленовато сверкнула из черноты.- Не чужое берем, а наше это, как сердце.
Кирьян доел свой хлеб.
- Вкусный. Мало только.
- Не знала, а то щец бы тебе принесла на свидание.
Они приютились напротив ворот в яме, вырытой в сене.
- Пока вот так, а потом избу срубим. Заживем с тобой.
- Не сули. Налюбиться бы вволю!
Короткий сухой треск раздался над крышей. На миг все заслепило огнем. Феня прижалась к Кирьяну. Он успел заметить, как зигзаг молнии пронзил реку до разверзщихся ее глубин, а там еще свои бездны и провалы открылись... И сразу черно стало.
Молния уже из отдаления осветила их: Кирьяна, который склонился над Феней, и ее лицо с призрачной дрог* нувшей красотой.
- Почему не вечна любовь, Кнря?
- Вечного ничего нет. Звезды и те гаснут.
- А мы - как искры костровые.
- Искры ветер метет, а человек и против злой бури стоит и шагает.
- Куда же шагает?
- К далеким сказкам.
- А какие эти сказки, Кнря?
- Честные, красивые и умные. И добрые.
- И долго еще идти к этим сказкам?
- Пусть дальше кажутся.
- Почему?
- Для терпения и веры в пути к ним.
- Правду ты говоришь или придумал все?
Кирьян лег на спину. Задумался. Взметывались по краю неба зарницы, желтые и багровые - отблески грозы, такой далекой, что из той дали уже не пробивался звук: он был слабее быстрого света.
- Говорим и думаем одно, а выходит совсем не так.
Я хочу жить, чтоб другим не было плохо от меня. А вот плохо.
Феня схватила его за руку, так хотела вдруг остановить его.
- Ты вспомнил про Митю?.. А ведь я решила быть с тобой, а не ты. На твой свет к тебе и пошла. А с ним темно было. И встретил он меня с темнотой своей. Пожалеть хотела его за проволокой. А жалеть и нечего. Не люблю его. Это теперь и узнала. Так что же, в загон идти из страха перед ним? Лучше в омут или искрой костровой сгореть на вольном ветру. Вот и сгорю! И не сули мне ничего. Ничего не хочу.
- Что ты вспугнулась так? Я только подумал, как сильна любовь.
Он нагнулся к ее лицу, услышал дыхание Фени, в чуть развиднявшейся темноте увидел улыбку и почувствовал, как от ее волос пахнет горечью репейника, что вечно стоит у дорог, и цветет багровея, и никнет скорбно под ненастьем холодной осени.
Любовь их смелела.
Они уходили за хутор в поля или сидели возле Угры на любимых местах на берегу. Ночная вода с отраженными звездами казалась и небом и бездной концом всего света, где иногда таинственно зажигались огни будто бы какой-то другой жизни. А рядом кусты и трава с налитыми росой купырями.
Раз она пришла к нему, когда он ловил рыбу на приглянувшейся глубинке напротив дальней пуни - месте их первых встреч: теперь только от ненастья там хоронились.
Феня пришла и тихо села возле тропки в свитую горошком и вьюнками траву.
- Это я, Киря,- сказала она.
Он сидел спиной к ней в лодке, причаленной под лозовый куст. Обернулся к ней молча и радостно, с удочкой в руке.
Заря отгорала в реке, сперва ярко-желтая, затем с бронзовой оттенью, меркла, сливаясь с водой. Перед лодкой потемнело. Но кусты на той стороне и пуню еще обдавало заревом.
Феня молча глядела на это зарево. Ей было хорошо, что рядом Киря, и не было забот. Они были, эти заботы, Но перед любовью ее все казалось легким, радостным, ведь каждый день дарил ей вечернюю встречу.
Кирьян достал из коробки кузнечика, насадил его на крючок, вонзив жальце под панцирь грудки, и бросил.
Кузнечик, поблескивая, замерцал на воде, и в этот момент что-то темное и большое поднялось к нему, чмокиуло.
Кирьян дернул удилище и сразу потянул.
Рядом с лодкой метнулся голавль. Кирьян вывел его, дал глотнуть воздуха и не помнил уж, как выбросил его.
Голавль высоко вспрыгнул из травы. Феня руками прижала его к земле. Голавль тяжело дышал, широколобый, с оранжевыми плавниками. Раскрыленный хвост его с дрожью хлестал по траве.
- Куда его? - спросила Феня.
- В подол,- засмеялся Кнрьян.- Прут сломи.
Феня сломала лозовый прут и конец его просунула под жабры, из-под которых струйкой потекла кровь.
"И это живое. Кричит, поди. Больно! Больно-то как.