- Да ведь два человека-то.
- Кто еще? Может, я?.. Может, я его стукнула, что больно ухаживал за мной ваш Желавин?
Рука Стройкова с папироской так и дрогнула.
- Ухаживал Желавин? - удивился он.-Не знал про это.
- Убили его, жалеть надо. А я и про убитого скажу.
Подльгй он был. Подлый! Грозил с Митей что-нибудь сделать, со мною повольничать.
Для Стройкова это было неожиданностью. Как близко и просто все! Час назад он был в отчаянии, что тогда момент проглядел. А сейчас этот разговор возвращал ему из прошлого этот момент. Теперь не проглядеть бы.
"Не спеши, не торопись",- успокаивал он себя и думал, что нельзя и медлить в разговоре с Феней, которая в горячке своей, как блеском мгновенным, осветила знаки этой истории.
- А ты Дмитрию своему говорила про ухаживания Желавина и про угрозы его?
Вот он, этот момент: сейчас одно слово могло все решить. Только скажет: "Да".
Стройков это и ждал: Митя убил, а отец его в безумии такого ужаса кончил с собой. Конечно, это не все, чтоб вину и правду доказать, это только версия.
- Нет,-сказала Феня.- Убил бы Митя его. Боялась. А Желавину сказала: "Если ты над Митей свою подлость исполнишь, возьму топор и убью, прямо на людях, среди бела дня, топором зарублю".
- Каким топором?
- Обыкновенным. Вон на дровах валяется.
- А топор этот новый или старый у вас?
Феня еще сильнее, с щемящей тоской почувствовала, что сама не заметила, как открыла дорогу беде.
- Не все ли равно, какой топор.
- Новый или старый? - повторил свой вопрос Стройков.
- Новый...
- А старый где?
Феня поднялась и как-то пошатнулась, задев за скамейку, которая со стуком упала на пол.
- Не убивал Мнтя, и Федор Григорьевич не убивал.
Что вы!
- Не говорю я про это. Что ты вперед забегаешь?
Про топор скажи. Садись.
Она поставила к столу упавшую скамейку и села.
- Был топор. Пропал или потеряли где, не знаю. Новый Митя из лавки принес. А Федор Григорьевич топорище сделал. Вот и все!.. Разговорились мы тут, а мне на работу пора,- сказала Феня.- На молотилке стою. Только подавай. Языком барабанить некогда.
- Не задерживаю,- сказал Стройков.
- Только вы Митю и Федора Григорьевича не примешивайте к этой истории.
- Зря не примешаем,- успокоил ее Стройков и подумал: "Какая ниточка потянулась".
Во дворе он остановился перед поленницей, где лежал топор. Поднял его. Пальцем провел по затупевшсму лезвию.
- Новый?
- Да.
- А старый так и пропал?
- Я же сказала, не знаю. Вот пристали...
Глаза Стройкова построжали, ноздри дрогнули с гневом.
- Еще и нс так пристают. Человека убили, председателя. Ты понимаешь?
- Не наше это дело.
Стройков хотел вскочить на коня, по нога сорвалась со стремени.
- Так пусть и убивают, так, что ли? Говори, да не заговаривайся. Прощай пока!
Не успел Стройков уехать с хутора, как пошли разговоры в том самом направлении, которое своим посещением Феии указал Стройков: Митю п отца его Федора Григорьевича в убийстве подозревают.
Разгадались вдруг сразу и запои Мити и смерть Федора Григорьевича - не зря так плохо он кончил.
Говорили, что Митя убил, а Федор Григорьевич знал и не выдержал - с горя обнялся с мерзлой березой.
Другие, наоборот, говорили, что Федор Григорьевич убил Желавина, а Митя потому-то и пил, что знал об этом и мучился.
Были и такие: не верили, что Митя и отец его могли пойти на такое, но доказать это ничем не могли, лишь была вера сердца.
Да и за что им убивать Желавина? Что не поделилито? Митя завмагом работал и подчинялся своим районным властям. А Федор Григорьевич плотник, он и вовсе редко бывал дома-работал на стороне. Правда, Желавии хотел привязать его к колхозу. Но разве привяжешь, когда отовсюду просили и приказывали что-либо срочно сделать и даже приезжали за ним? Золотыми были худощавые и жилистые руки его.
Но был и такой слушок, который кое-что разъяснял сомневающимся: вся кровь из-за Фени, за ней Желавин хотел потаскаться. А Митя и Федор Григорьевич расправились: показали, как за чужими бабами бегать.
Это были, так сказать, главные корни всех разговоров, от которых расходились более мелкие, даже совсем едва заметные, что и Феня причастна к этой истории, потомуто и терпела такую жизнь с Митей, и сейчас из страха терпит.
Все ждали, что будут к празднику новости, еще чтото откроется.
А праздники приближались.
В самый канун во Всходы приехала на похороны жена Желавина - Серафима.
Она тогда, как пропал ее муж, не вернулся из Щекина, ждала его день, другой, и третий день ждала, и четвертый. А потом схватила дочку, чемоданчик с пожитками и ушла с хутора.
Лишь раз оглянулась она на далекие избы с медью солнца в окнах.
- Будьте прокляты! Пропадите все!..
Уехала в Москву, и там за дворницкую работу дали ей комнатушку.
Маленькая, худенькая, с желтым, больным лицом в рябинках, в простеньком платьице, пропахшем за дорогу вновь вернувшимся горем, в парусиновых ботинках, с поистершейся сумочкой на руке, жалкая и какая-то приниженная, шла она за громоздким, кое-как обструганным гробом.
Поплакала над могилой. Последний раз взглянула на сиротливый бугорок земли на краю кладбища с покривившимися крестами, которые, как руки в размахе, когото ждали в свои объятия.
"Куда... куда пошли?" - чудились крики крестов, остающихся в зарослях бузины, верб и колосистой травы вдали от изб, куда с тенями наступающего вечера прокрадывалпсь тревоги и страхи - не от могил, а от темных глубин лесов, где скрывались дороги.
На десять рублей, которые Серафима достала из своей сумочки,- больше-то и не было, оставалось лишь на обратную дорогу,- устроила поминки в доме Стройкова.
Дом на окраине Всходов на бугре, над дорогой, окнами на Угру, за которой сочный свет лугов размыт большаком в седом песке, в бессмертниках, в рябинниках и чернобыльнике по обочинам.
На похоронах народу было немного, а по пути с кладбища все как-то незаметно разошлись, так что поминать Желавина остались Стройков с женой да Серафима.
Жена Стройкова - Глафира, с черными гладкими волосами, свитыми в косу, румяная и свежая, как яблоко, наскоро приготовила закусить. Была недовольна не тем, что чужое горе в ее избе,- она жалела эту женщину и сочувствовала ей, была недовольна тем, что мужу ее по службе надо было ввязываться в эту страшную историю.
За столом, стоя, помянули Астафия Желавина.
Серафима выпила маленькую рюмочку, закрыла лицо руками и, показалось Стройкову, засмеялась.
- Гроб-то из заборных досок сделали,- и вдруг, задыхаясь, всхлипнула.-За что его? За что? Дочка ждет, все спрашивает про папаню. Приедет, говорю, папаня.
К заплаканным, растравленным горем глазам она прижала платок.
- Что убиваться теперь? Не вернешь,- сказала Глафира.-А это и в самом деле безобразие: гроб из заборных досок сделали.
- Нормальные доски были,- хотел остановить жепу Стройков.
- Алеша, ты помалкивай. Из старого райкомовского забора на гроб выбрали. Да хоть бы надпись заборную заровняли. А то так и осталась: "Ваня - крест - Галя".
Видел на гробу-то?
"Все эти бабы разглядят",- подумал Стройков и под столом толкнул коленкой жену.
- Что, хороших досох не нашлось? - продолжала свое Глафира.- Родным не стали бы из забора делать.
А чужим все сойдет.
- Вот растрещалась! - вскинулся Стройкой.- Как на базаре все равно.
- Не ругайтесь, не надо,- сказала Серафима.- Это даже хорошо, что из заборных досок: наука ему. Так вот стараться-то. Как негодного какого запихнули, а сами все и сейчас сидят по теплым местечкам.
- Кто же запихнул? На хуторе жил, на хуторе и работал,- сказал Стройков.
- Мог бы и не на хуторе. Грамотный был.
- Председатель колхоза. Разве не честь. А грамотой сейчас никого не удивишь. Вон школ сколько! Иной мальчонка идет, книжка больше него. Поглядишь вслед, подумаешь: "Сейчас буковки выводит, а когданибудь, может, кз слов или чисел чудо людям откроет".