- Толк с прибавкой.
- Смотря какой толк. А то... Помнишь, старый топор у вас куда-то делся?
- Л какое.тебе дело до чужих топоров?
- Надо.
- Нашли?
- Кого?
- Топор. Топор наш. Клейменый ведь был.
- Нашли Желавина. Топором зарубили.
Митя локтями уперся в колени, сжал голову.
- Так я и знал.
- Что знал?
- А что нашим топором поморочили.
- Что же не сказал тогда?
- Так ведь это теперь легко говорить. А тогда только мутные страхи были. Отец на кладях топор забыл. Пошел я. А топора нет. Кому он нужен, клейменый-то? А тут прямо как подгадано было, в тот день и Желавин пропал.
Затревожились мы. Так сделают, что и не расхлебаешь потом: за этот топор и сгниешь. Боялся отец, что меня потянут.
- Кто ж невиновного потянет?
- А вот приехал же... Только сразу скажу тебе: если бы я Желавина убил, топор бы не нашли. В омут и не плеснулся бы.
- Так ведь всплыл.
- Потому что не я его прятал... А где всплыл? Это даже интересно.
- В одном разговоре. Да и сам ты подтвердил, что разговор не пустой. Вот записал: "...Так я и знал". Твои слова или нет?
- Мои.
- А когда топор пропал?
- В тот самый день утром.
- А вечером где ты был?
- На речке винцом баловался. Только ты зря мозги-то мне крутишь. Я тот день хорошо помню.
- А где отец находился?
- Тогда бы ты его и спросил. Я за ним не следил.
- Ты сказал, как подгадано было, в тот день и Желавнн пропал. А откуда ты знал, что пропал он?
Ведь вечером еще не знали, что пропал. После стали искать.
- Вот после-то с топором все и представилось. Л что, если топор наш не так просто пропал? Тут любой забеспокоится.
Стройков почувствовал, как след, казавшийся ему верным, вдруг замелся перед ним.
Глаза их встретились и опасливо разошлись. Один не хотел признаться, что не нашел вины, уже предрешенной.
Другой боялся, чтоб случайностью какой не запутать себя, и был настороже, стараясь уйти от опасности, неизвестно с какой стороны крадущейся к нему.
Митя взял папиросу н не успел закурить, как Стройков спросил:
- С чего твой отец так кончил?
- Про это я и сам хотел бы знать,- ответил Митя и с торопливостью закурил,- Я тогда, как увидел отца, как он на березе замерз, так и ужаснулся перед жизнью.
Жуткие в жизни сторонки есть. И Желавина вон убили.
А тут еще более всего нагляделся. Она меня на "трату пустила, жизнь-то, и готова в последний расход пустить...
Кто про топор-то, Фенька сказала? - решил он завести Строикова в свои дебри. Но, как это бывает иногда, то, что хотят скрыть, как раз скорее и запримечивают. Так запримечивают гнездо птицы по ее назойливости, с которой она кричит и вертится, на себя отвлекая взор и шаги идущего к гнезду человека,-Подлая! - добавил Митя.
- За что же ее подлишь?
- Про топор сказала, меня сгубить. Ведь она сказала? Больше-то некому. Ей воля нужна. Со мной жила, а другого ждала.
- Кого же?
- Сама не знала, а ждала.
- А зачем тебе тогда топор понадобился?
- Отстань, Стройков. Если бы я или отец топором стукнули топор бы дома был или спрятали куда подальше. Сказал я уже. А то тревожились, может, в чьихто руках, и так его прихитрят, на нас след и наведут в случае чего.
- Ты говори, что спрашиваю. Зачем тебе тогда топор понадобился?
Митя усмехнулся с кривью в губах.
- Убить Желавина хотел.
- Я что, смеяться сюда приехал? Серьезное дело, а тут, понимаешь, шутить вздумал.
- Так, может, я тебе правду говорю.
- Ты что,серьезно?
- Сам вот не веришь, а ловишь. Разговор-то пустой.
Воздух топором рубишь... А тогда топор мне понадобился - в лавке ""Р01' подровнять: плохо дверь закрывалась. "Приду и подправлю",- отец сказал. А я говорю:
"Что тебе ходить, сам все сделаю".- "Поди, говорит, на клади: топор там забыл. Там возьми". Пошел я, а топора нет. Вернулся, Феня мне и говорит: "Отец сказал, что сам в лавку придет".
- И пришел? - подторопил Митю Стройков.
- Да.
- Каким же топором ровнял?
- У него другой был.
- Такой же?
- Да.
- И клейменый?
- Да.
- Плотницкий топор?
- Да.
- Л дрова чем рубили?
- Колуном.
- А почему для рубки дров новый топор появился?
- Тот пропал, я же сказал.
- Так пропал колун, а не плотницкий топор. Разница! А ты сказал: "такой же"... Выходит, колуном отец кладки-то делал. А тебе колун понадобился порог подровнять. Чего-то вы на колуне сошлись?
Так, почти незаметно, обошел Стройков и неожиданно как ударил:
- Колуном и убит Желавин!
Митя не сразу сообразил, что случилось: страхом затмило его. Он снова уперся локтями в колени и сжал голову.
- Я и сам думал,- произнес он заглохшим голосом.
- Что думал? - торопливо гнал его Стройков, чтоб не опомнился, не встал Митя: надо было быть жестоким, не упустить бы уже близкое его признание.Живо отвечать!.. Что думал?
- Что он убил.
- Отец?
- Да... Когда уж замерз он, так я подумал, страхом страшнее смерти его к той березе загнало.
- А за что убил?
- Не знаю.
- За часики? Часики на руке были. Часики с убитого снял.
Митя вскочил с табуретки.
- Врешь!
- А ты откуда знаешь?
- Врешь!
- Может, вдвоем и убили? - со злостью сказал Стройкой, боясь, что сейчас самый момент упустит.
- Не за часики, а за меня.
- Почему за тебя?
- Блокнот Желавина на бережку нашли. Там на меня кляуза была... И не только на меня...
- А где блокнот?
- В печке сожгли. Вот и все... Только часики отец не взял бы. Это ты зря.
- Жизнь загубил, а то какие-то часики.
- Подлеца убил.
- Попридержи язык: разошелся.
- Я тогда и подумал, про колун-то и спросил у отца.
Вижу, нет колуна. Вовсе и не нужен он мне был порог подровнять. Заподозрил неладное. Да только не верил, а думал так, отец убил. Самое ты мое затаенное из души вынул.
- Червяк!
- А червяку-то поверил! - с какой-то отчаянной дерзостью сказал Митя.
Глаза его с расширившимися люто зрачками мерцнули по-волчьи: хоть пропасть, а поторжествовать своим презрением к страхам, которые сулили ему его слова.
* * *
В утро праздника, казалось, вступило в мир само добро с красным солнцем. Под синим небом, как на зеленом острове, расстилались снега скатертей на столах, выставленных в сады и в тень лип за дворами.
Тихо на току, ни души в полях.
Все наряжались и готовились к встрече гостей, спешивших на праздник по близким и дальним дорогам: тещи, зятья, кумовья, свояки, невестки - все, кто хоть чуть роднился с хутором и знался дружбой, шли и мчались сюда,
Когда-то из села за рекой доносился от церквушки звон колоколов. Давно уж молчит ее колоколенка: нет больше певуче-ясных, с быстрой просеребью в отзвоне колоколов и с буревым гулом в замрачнсвшеи меди большого колокола; лишь зазвончпк остался. Привесили его на ветлу; небольшой, тонкоголосый, прежде начинал благовест, а теперь по зорям будил на работу.
Но вот зазвонил, зазвонил, сзывая всех на праздник.
Отдавался звон из лесов, казалось, и там трезвонили колокола.
Звонила тетка Фсни - Анфиса.
- А что ему на радостях наших молчать! -кричала она, распаленная этим звоном, и все смеялись. Вот бедовая!
Одной пз первых она и пришла на хутор. Кумачовая кофта на ней, новые ботинки. Надела их перед хутором:
берегла московские ботинки, такие тут не найдешь, желтъге, па каблучке с высоткой.
- С праздником тебя,- войдя в избу племянницы, сказала Анфиса и поцеловала Феню.- С успением, ягодка ты моя горькая.
- Хоть на праздник-то помолчите, тетя. Тошно от всех этих разговоров.
- Не с разговорами, а с жалью к тебе.
- И жаль не нужна мне.
Анфиса села на лавку, притронулась платком к и; а зам.
- Загубили жизнь два этих ирода. Праздники у людей, веселье, а наше веселье горем засушено. Ни мужа, ни хозяина, семья, как колосок, осыпалась. Сгореть бы ему, окаянному, соломкой быстрой.