- Есть, да серпы их его не берут,- ответила Гордеевна.
- Что же это за серпы, раз нс берут?
- Может, и взял какой, да родителям теперь не докладывают.
- Все ученые теперь,- вступил в разговор Порфирий Игнатьевич и снова получил предупреждение от коленки жены: тебя, мол, не спрашивают.- Они теперь и жены такие пошли: слова нс скажи, нс больно-то охота под их серп голову вешать. Вот примерно моя,- сказал Порфирий Игнатьевич и подальше убрал от жены свою коленку.- Выпить чуть захотел - она коленкой тебя жмет под столом. Слово сказал - опять ее коленка, как местная власть, указует тебе. Иной раз с праздника придешь, так неделю хромаешь, так она тебя своей коленкой натрет.
За столом смех над немудреной этой шуткой.
- Годков уж целый мешок, вот и хромаешь под таким грузом,-был ответ жены.-А коленка у меня, как пух!
- Вот про это и хочу сказать. Не спешить надо себя под серп обрекать, а походить лет так до полета. И взять уж молодую, со свежими силами, как моя: сорок уже ей, а она на работу впереди девчат бегает. Пока я дойду, она уж все дела сделает. Сяду, покурю, да и назад. Пока приду, и дома все готово. Опять сел, покурил.
- А если она с такой прытью да к молодому? Пока ты по своей раскорячке дойдешь, она и с молодым намилуется и дома наспится до твоего обратного хода на последних силенках,- весело, громко говорит Анфиса.- Вот и успей за ней на работу, когда у тебя со вчерашнего похода еще ноги подкашиваются... Одно и остается:
сел, покурил... Брать надо старше себя. Ты па работу бегом. А она потихоньку, пока соберется, ты уж назад с работы. Ты в постель, а она к тебе со свежими силами.
Ты глаза закрыл, а она опять будит тебя - обниматься:
не ей, а тебе завтра на работу бежать. Вот жизнь!
- Бабе жизнь, а мужу тут какая радость? - сказал Порфирий Игнатьевич из любопытства, что ответит Анфиса.
- Какая тебе еще радость нужна? На работу ты бегаешь-силы есть, слава богу, и на жену хватает. А то какая жизнь с молодой? И на работу не бегал, т-олько отставал по всем нормам. А тут ты, как знатный человек, по всем нормам впереди. За это и орден можешь получить. Куда и повыше двинут, с орденом-то. А там уж не бегают, а сидят в креслах, а все вокруг тебя бегают.
- Вот сагитировала меня Анфиса - на старой женюсь, а ты, Марья, развод давай!
- Развод тебе дам, а самогону уж нет,- сказала и убрала от мужа стакан. Поставила ему свою рюмочку - А то как перепьешь, непременно с тобою какая-нибудь история случится... Как со львом.
- Да неужели правда? - спросила Юлия.
- Что было, то было, хоть и приврали. Умеют это мужики.
Кирьян поставил на стол полную четверть.
- А на площади что творится. Танцы - дым столоом.
- Пошли, Киря,- позвала Катя.
- Анфиса Ивановна, племянницу вашу разрешите пригласить? - попросил Анфису Кирьян.
- А кто меня пригласит - не молодую, не старую, а самую середочку?
- Разреши,- предстал Новосельцев.
- Так бы кто в жизнь меня пригласил, а то только по праздникам.
Поднялась. Новосельцев сразу под руку ее взял, и, когда шли, нарочно покачивалась Анфиса, он крепче держал ее.
А на площади пять гармонистов уже играли. Кружились пары и па солнечной стороне и под тенью леса, где стоит малиновой запрудой нваи-чай.
Кирьян с Феней втянулись в этот круг под шепоток женщин, которые сразу что-то приметили. Что особенного? Танцуют и мужья с чужими женами, и жены с чужими мужьями и ребятами - всех смешал праздник. Но, может быть, Феня слишком привычно пошла с Кирьяном?
Это-то женщины и подметили со своей падкой до таких историй чуткостью и даже прозорливостью. Все бывает, но тут что-то и виновное было и стыдное.
Взгляды их и шепоток уловила Анфиса:
"Что, сороки? Или мешает вам? Заело!"-и когда Кирьян с Феией пролетели мимо Анфисы и Новосельцева, крикнула она с вызовом мести и радости:
- Как сокол с соколицей!.. Как сокол с соколицей!
Вдруг сразу все схлынули с круга от этого повторенного крика.
Кирьян с Феней неслись по опустевшему кругу, и уйти бы, да играли гармони.
А Анфиса вертела косынкой над головой.
- Как сокол с соколицей!
Феня не выдержала и хотела вырваться от Кирья;:г1, но он как сковал ее своими руками, и она поняла, что надо не бежать, а смеяться.
- Как сокол с соколицей! - бледная в своем какомто исступлении, кричала перед толпой Анфиса.
Новосельцев потихоньку отвел ее.
- Походим чуть, Анфиса Ивановна.
Чуть только и отошли, лишь скрылись за куста гл и, как сразу и повалилась Анфиса в траву, запричитала по Фене:
- Погубленная ты... Детка ты моя... Прогулял тебя душегуб... Надсмейся теперь над ним. Надсмейся!
Новосельцев взял у Анфисы косынку, вытер слезы ее.
- Как маленькая. Носик твой вытер, а теперь глазки,- и осторожно провел косынкой под мокрыми ресницами.- Глаза-то у тебя какие синие.
Она глядела на него: впервые с такой лаской, нежностью обошлись с ней.
- Не хочется и возвращаться,- поднявшись с травы, сказала Анфиса.
Повела их тропка от хутора все дальше и дальше.
- Не годы бы мои-полюбила бы я тебя, Ваня,-и серьезно и с лукавым смешком сказала Анфиса.
- При чем тут годы?
- Или так полюбить можно?
- Бывает...
- Все бывает, а у меня .ничего не бывает. Все мы, Польщиковы, погубленные. И Фекя погубленная,
- У нее все вперед!!.
- Впереди хорошо, когда хорошо и позади. А то как лошадка к телеге привязанная. А телега-то с злодеями в прорве. Вот и тяни ее. Или нс жалко, как бьется? Она мне что дитя родное. Мать-то с отцом и не видела, сиротинкой осталась. Сильный у нас разлив был, когда родилась. Под избы вода подходила. Вот ночью человек с того бока на лодке перебрался к Павлу Максимовичу - отцу Феии - и передал ему:
"Жена твоя, Лидочка, умирает".
В больнице она была, в Архангельском. Там и родила Феню-то.
Кинулся Павел Максимович к лодке. А иочь - тьма кромешная. Не дождалась его Лидочка, так и умерла...
Льдиной ли его ледку сбило или закрутило где - неизвестно. Пропал на реке.
В одну ночь ни отца, ни матери - сестрицы моей.
Меня тут не было. В Москве, в нянях была.
Прилетела мне телеграмма.
Я и приехала. Взяла Фсню в одеяльце, в материнский полушубок, завернула и принесла. Дышу над ней, как над птахой малой. Спит и спит, словно и глаза-то ей раскрывать не хочется на белый свет без отца, без матери.
Выходила, вырастила се с капельки. А как шестнадцать ей завязалось ровно, избу заколотили - ив Москву. Она - в няни, а я - в работницы к старым своим хозяевам.
Пришла она как-то ко мне со своим узелком.
"Я, говорит, тетя, жить тут не буду".
"Где же ты, говорю, лучше место найдешь?"
Сам знаешь, как в деревне было в ту пору, Люд голодный из сел в города бежал, за кусок хлеба - хоть в края лютые.
Жалею, что не удержала ее тогда.
Уехала. А дело-то в том: хозяйка ее, барыня темная, разорвало бы ее с жиру, к мужу своему Феню приревновала, будто он с ней в кино ходил.
Стала она жить в деревне. А тут этот лиходей, Митька, завертел. Одна жила. Ни хозяйства, ничего нет. Вот и сбил ее в свой двор.
Пока я неслась сюда, отговорить ее, она уж жена его.
"Люблю Митю!" - да и все тут.
"Что ты про любовь-то понимаешь, глупая?"
"Тетя, не касайся моей жнзки".
Досталось ей. От такой жизни только бежать бы куда глаза глядят.
Одна из тропок вывела Анфису н Новоссльцева к кладям. Тут постояли, опершись на перекладину. Внизу между скрещенных стояков завихривалась со звоном вода. А дальше по реке, где в безмолвии вознесся лес, горело окошко зари.
- На окошко похоже,- подметил Новосельцев.
Анфиса распрямилась, как-то вроде бы потягпваясь.
- Похоже.
- И ты в этом окошке. Кого-то ждешь.
Она засмеялась над его загадкой.
- Лучше не из зари, а из своего, близкого скобка поманю, вон там, за лесом,-и поманила с завораживающей дурманинкой синих, сш,е молодых и веселых глаз.