А может, и не забудется: может, назовут Никаноров лес или стремновский лес. Как в городах зовутся улицы по имени тех, кто начинал их, так и леса хранят в зеленых чащах своих память о тех, кто сеятелем леса прошел когда-то далекой по времени пустошью или такой вот старой гарью.
Никанор сел на пенек отдохнуть. Глядел, как работал сын. В одной гимнастерке: жарко. Ватник валялся на траве, где куча белых грибов, подберезовиков и подосиновиков.
- Ходи покури,- позвал Никанор.
Кирьян сел рядом с отцом на ватник.
Стынью тянуло из овражка за дорогой, затопленного багряным половодьем осин.
- Ты что-то вчера от Родиона Петровича веселый пришел? полюбопытствовал Никанор.
Кирьян не сказал, что Полина Петровна получила письмо от Фени: доехала хорошо. А Москва такая красивая, писала Феня.
Не разговаривался чего-то сын.
- Грибов много. К войне, бабы говорят,-сказал Никанор с уверенностью, что уж тут-то сын заговорит, скажет что-нибудь.
Кирьян затоптал окурок. Поднялся и пошел с топором рубить сухостой.
"И не разговаривает, ишь ты, будто кто виноват",- подумал Никанор.
Пока работал он, жарко было, а посидел чуть, и ознобило спину: холодает, как за полдень время, короче путь солнца к своему закату.
От дороги послышался конский топот.
Показался Стройков. Конь по живот в грязи. В грязи и сапоги Стройкова. Видно, не разбирая дороги мчался.
Никанор и Кирьян с неподвижностью смотрели на него: опять что-то случилось. Чувствовалось, так прямо к ним сюда и спешил.
- Бог помощь! - крикнул Стройков. Слез с коня.
Подошел к костру, от которого далеко раскалялся воздух, блестел.
Лицо у Стройкова усталое, но, как всегда, весел, глаза насмешливы и жестоковаты.
- Что делаете тут, лесники-объездчики?
- Лес заводим,- ответил Никанор.
- Когда же, лет через полета, плоды этих трудов увидим? Далековато. Кирьке лет семьдесят будет с лихом, поди? Отбегает свое по бабам. На старух курс возьмет.
Никанор засмеялся, а Кирьян застучал топором по засохшей с пожара осине, что и не разберешь: обиделся на шутку или нет?
- Его старухи, Алексей Иванович, сейчас еще в люльках соски сосут.
- К той поре подоспеют. Да он и молоденькую не пропустит. Прилюбит в этом лесу. Так что погуще сажайте, чтоб за чащей не видно было. А то опять история выйдет... Такую бабу в Москву упустил,- сказал Стройков.-Уж припаял бы, раз от мужа отпаял. Ошалел Дмитрий-то. Бежал, дурак.
Стук топора осекся. Никанор цигарку свою уронил.
- Кто бежал?
Стройков сел на валежник, который затрещал под ним.
- Змей тут нету?
- На пенек бы лучше, Алексей Иванович,- с торопливостью сказал Никанор.
Стройков пересел на пенек.
- Сообщили сегодня: под вечерок вчера бежал Жигарев.
- Митька?
- Да.
- Что же он наделал! - с горестью пожалел Никанор.
- Дурак он!-выругался Стройков.-Зимой и так бы пришел. Ему срок сократили. Всю обедню себе испортил. Себя он теперь надолго вычеркнул. Вот и дела: ловить будем.
- Не по делу бы когда заехали,- подосадовал Никанор, что подступала теперь тревога к самому их двору.
- Заеду, когда по фантазии Родиона Петровича все люди красотой просветятся. И дел у меня не будет, а только приятные новости. Вор не грабит, а свое отдает, последнюю рубашку, только возьми для доказательства, что прежде он чужое снял, а теперь такое в нем благородство, что свое отдает с веселой улыбкой.
Подошел Кирьян, вонзил топор в корч, который содрогнулся от удара.
- Садись и слушан,- сказал Стройков Кирьяну.- Это и тебя касается, Никанор Матвеевич.
- Так мы, Алексей Иванович, и стоймя хорошо слышим,- ответил Никанор, видя, что сын не садится.
- Все равно. Хоть стоймя, хоть лежмя, а слушайте.
Некоторые указания будут. Поймать надо как можно скорее, не натворил бы чего. Может пойти на все: и убить, и поджечь. Проглядывайте регулярно глухие места. Но будьте осторожны. Вооружен, возможно. Он в глухик местах будет скрываться и выходить к людям: жрать ему надо. Вокруг этих мест и надо смотреть. Голод его выгонит, и он оставит след или на глаза попадется.
- Тут оставит, а в другое место уйдет,- усомнился Никанор, что так можно изловить Жигарева.
- От тебя уйдет, к другому придет. В дереанях предупреждены: поодиночке в лес не ходить и вообще пока воздержались бы. Так что и за одиночками глядеть: нет ли какой связи с ним? Брод под наблюдение возьмите, клади. Но во всем сами смекайте. Тебя, Никанор Матвеевич, учить нечего. Лес тебя своей грамоте годов, поди, тридцать учил. Высшее образование. За поимку денежное вознаграждение. И еще,- продолжал Стройков,- надо будет сказать, что заезжал, мол, Стройков и сказал, будто бы на хуторе Жигарева ждать нечего, не пойдет на хутор. Знают, где его место,- так Стройков сказал для слуха, что Жигарев сюда, на хутор, где ждать на будут, и пришел. Так шумом гонят рыбу: она уходит от шума туда, где тихо. В том и смысл всего шума, что от шума рыба уходит в тишину, где самое-то страшное - сеть.
Стройков поднялся.
- И последнее. Ночевать буду у вас. Но чтоб никто не знал об этом.
- А конь как же? - спросил Никанор.- По коню узнают.
- Конь в Щекине будет. Пусть думает, что я там его жду.
- Не голова у вас, Алексей Иванович, а клад,- обрадовался Никанор, что Стройков по ночам у них будет:
бояться нечего, раз сама милиция в доме.
Когда скрылся Стройков, Никанор сказал Кирьяну"
- Ты теперь с хутора убирайся.
- Куда же?
- Хоть куда, а от греха подальше.
Кирьян усмехнулся, выдернул из корча топор.
- Не пугай.
- Гляди, малый. К тебе он идет. Фенька словно чуяла: уехала. Чутье у баб есть... А ему теперь крест, как поймают. Про дом забыть надо. Что наделал! - снова пожалел Никанор, что до такой отчаянной решимости дошел Жигарев Митя.
* * *
После праздников Митя получил письмо от Анфисы, в котором она сообщала, что Феня с Кирьяном Стремновым сошлась и что она, Анфиса, пишет так, жалеючи Митю:
"Не переживай, что разминулась ваша жизнь. Отступись ты от них. Найдешь себе получше Фени..."
Как вспыхнувшая береста попала бы в порох, так попало это письмо в душу Мити.
"Убью... убью,- твердил он, так успокаивая себя желанной местью, что убьет Феню или Кирьяна - все равно.- Сам пропаду, но и тебе жить не дам,решил он, что больше виноват Кирьян: чужим несчастьем воспользовался, подлец.- Погоди... погоди. Будет и моя потеха".
Но был бессилен что-либо сделать.
Тоска и ненависть скапливались в нем с ревностью, которая взяла свою силу над ним, сушила желание жить и что-то делать, раскрывала перед ним бесстыдные картины измены. По ночам ему даже слышался голос Фени.
"Люблю... люблю тебя, Киря. Я твоя, Киря... Вот я",- шептала она где-то рядом, в темноте, и ждала, притаившись тенью, из которой бледно, красиво грезилось ее лицо.
Он вглядывался. Безысходная темнота барака напоминала ему, как далеко она от него, и опять ее шепот:
"Люблю... Люблю тебя, Киря. Я твоя, Киря... Вот я".
- Замучила ты меня, змея,- шептал он тени, стоявшей за нарами.
А утром он видел висевший за нарами ватник - это и было в бреду тенью его жены.
Глаза Мити лихорадочно блестели, и никто не знал, что билось в душе этого человека. Внезапные и безумные мысли звали его бежать, бежать, местью или встречей с женой избавиться от мук. Жизнью уж не дорожил.