- Но как без этого?
- Я не знаю. Даже не задумывалась прежде. Есть солнце, есть цветы, дружок милый - так и положено.
В дверях показался Сергей. От жарка трубки блеснули его глаза.
- Еще полуночник,- сказала Полина Петровна.
- Вежды не смыкал, глядел с высокого холма. Видел под тучей злого ворона,-зашептал, как шепчут детям в страшных сказках.- Вот он летит, гремит. На крыльях тьма, па хвосте полымя.
Сергей приближался, с треском распаливал трубку.
Красными вспышками взвивался дым.
Полина Петровна смотрела со стороны, игра шла между Феней и сыном. Высвечивался в отблесках золоченый косячок волос на лбу Фени, и глаза синели, улыбались, видели доброе.
- Ой, боюсь! Занесет меня ворон на сосну, привяжет цепями,- скрылась под одеялом, завернулась.
Сергей тронул ее.
- Не бойся, красна девица. Сразил я злое чудище. Спи, краса ненаглядная. Но прежде слово мое выслушай.
Феня выглянула из-под одеяла, как из платочка.
- Молви, в чем нужда твоя?
Сергей закрыл трубку, сказал в темноте:
- Пожалей Митю, дружка горького своего.
Феня долго собиралась с ответом, и было видно, что не просто ответить.
- Теперь не вернешь,- ответила ясно.
- Киря сильный, простой, добрый. Его это счастье, с ним никогда не пропадет.
- Ты разве видел Кирю?- в радости удивилась Феня.
- А как же. Я с ним от станции к дяде Родиону ехал.
Улыбнется, и любая за ним... А Мите конец. Начала он не найдет. Потому не найдет, что погубленным будет мучиться. Можно же что-то простить. Надо простить.
- Хоть на коленях друг перед другом измолимся, ничего не выйдет. Что бывает в силах, а что нет.
- Мама, ты скажи,- обратился Сергей к спасающей все доброте материнской.
- Она все сказала: что бывает в силах, а что нет.
- Но бывает множество случайностей. Одна счастливая, другая... Что же, навсегда потерять надежду на счастье?
- Какое уж счастье. От слез бы и грязи отмыться,- сказала Феня как о безнадежном.
- Все уладится, верю... А на Угре хорошо. Я все вспоминаю, как мы с Кирьяном со станции ехали. Дорога далью. Глянул и забылся. Удивительное чувство. Видишь все душой. Душу чувствуешь. Еще бы разок проехать и что-то понять. Что-то хочу понять, а не знаю.
Феня слушала Сергея, она знала эту дорогу, ночную туда, среди лугов и далеких огней, и полдневную назад, багульную и вересковую у хутора. Везла рожь, а вернулась с дурманом любовным на сердце, как будто в цветущих конопляниках надышалась: бывает, когда чуть свет выйдешь за двор, обдаст терпким горьким дурманящим запахом, тоской и радостью тронет желание. Сейчас ей хотелось закрыть глаза п все вспомнить как было.
- Значит, манит. Вот и приезжай. Только не в гости,- сказала Феня Сергею.- А жить. И девушку свою с собой забирай. Избу себе поставите. Сколько места!
Зимой снегом заметет, а в избе тепло, тихонько сверчок грюнпт,говорила она, мечтая и о своем.- Потом весна.
На осинах сережки мокрые, капает. Разлив. Угру не узнать. Мужики с наметками бегут. Щуки по черничникам плавают. Ты с наметкой, и жена с тобой рядом. Я с Мптей всегда ходила. И на охоту с ним. Идешь по траве, пэ кустам, и вдруг лужок, а вокруг клены-царство золотое, и уточки, уточки летят в небе, как чистым озером. Ах, как стонут! Прощаются. Митя ружье не поднимал,- вспомнилось родное н оборвалось: до слез доняла себя.
Сергей и Полина Петровна ждали: какую еще красоту откроет она в дали манившего края. Любовью в разлуке манило, задумчивым ровным плесом, кустиком лозовым.
- Она не поедет,- помолчав, сказал Сергей.
- Почему?-удивилась Феня.- У нас можно хорошо жить.
-^А если и поедет, скоро папочка окажется. Ты с наметкой, а он с тросточкой и будет зонтик над дочкой держать.
- Пусть. Поглядит, да и сам с наметкой полезет.
Когда-нибудь в деревню проситься будут. Украшать е е станем хорошими палисадниками, террасками и цветами, Мы ведь страсть как богаты. Земли вволю. Да времечко, говорят, к войне. Слух: за весной мужикам в окопах сидеть. И по чутью что-то...
В комнате гасли и засвер кивали серебристо-сверчиныс звуки.
"Горри... горрю... горрн... горрю",-доносилась вестью незабывная песенка.
Нс спали и в квартире Южинских.
- Папа, папа! Грозить человеку палкой? Как ты мог?
Это низко,- горячо, но и сдержанно сказала Лия.
- Да, от одного повинен другой,- согласен был Николай Ильич, и что дочь уличила его в низости, он еще больше негодовал.
Разговор происходил между отцом и дочерью в кабинете, в прихожей, на кухне - всюду, где расхаживал, одетый в длинный халат, шаркая крашеными антикварными лаптями, рассуждал, останавливался Николай Ильич.
Ирина Алексеевна лежала на тахте, укрывшись пледом, читала книгу и прислушивалась к чистому и звонкому голосу дочери и к сильному декламаторскому, работающему привычно голосу мужа. Он словно ковал, а дочь живо и быстро подставляла разные железины.
Ирина Алексеевна не мешала им воображать, что от их слов что-то изменится: так же бессмысленно, она считала, как воображать и ждать, что от произносимых слов изменится погода.
Голоса временами затихали, казалось, все переговорили, и Ирим Алексеевна уже хотела гасить лампу, как начиналось снова.
- Он, моя дорогая дочь, в моем присутствии выразил чувства к моей жене.
- Ну, он так, папа. Неужели серьезно, и ты не понимаешь?
- Ты его понимаешь, а меня? Мое состояние в тот момент. Я... я вспылил,-признался Николай Ильич.
- Он же возвышенно. А ты, папа.
- Возвышенно? Да мало ли какие бывают у меня чувства, и если бы все бесконтрольно со стороны ума выражали их, что было бы. Я представляю себе трамвай, голосящий и орущий, в котором бьют стекла, и кто-то прыгает на ходу с оторванным в чувствах ухом. Если бы так выскочил твой любимец, как бы ты запела,- Николай Ильич усмехнулся.
- Что же тут смешного?- с презрительной усмешкой произнесла Лия.
Николай Ильич, довольный своей шуткой, продолжал смеяться.
- Но твой любимец не из тех, чтоб бежать, потеряв одно ухо... На какие дела способен в своих чувствах? - задал вопрос Николаи Ильич.-Допустим, если бы талант, выразил их симфонией или стихами, посвященными твоей матери.
- Л талант в дружбе, в добре, в мужестве постоять за справедливое?
- Отучись говорить в общем. Перед нами конкретное лицо. Добр ли он был ко мне. справедлив, изъясняясь? За такие изъяснения вызывали на дуэль.-Николай Ильич прошаркал антикварными лаптями, скрылся в кабинете и оттуда говорил стоявшей в своей комнате дочери:- Я сделал выпад тростью. Только и всего. А делали так рапирой. На пистолетах стрелялись. После понимали. А одного от возвышенных чувств другого везли на кладбище.
- Ты же умный, папа. Как тебе объяснить?.. Мама, объясни ему.
Лия вошла в комнату матери. Тут же появился и Николай Ильич.
Лия, в ситцевом халатике, затянутая пояском, как оса, перелетела в угол подальше от отца.
- Я оглохла от вас,- ответила Ирина Алексеевна.- Ну, он сказал, что тут такого?
- И мама согласна со мной. Ты один не хочешь признать низости своего поступка.
- Ему понравились ее скулы, глаза, платок. Как вы смеете все!-прорвало Николая Ильича.-Это мое! Никому не позволю. Сказать так, он презрел меня, как будто я лакей, сопровождающий на прогулке свою повелительницу. И он равен ей, а я должен нижайше улыбаться:
"Браво, ваше сиятельство". Да после всего я закажу железную трость на заводе.
Ирина Алексеевна перевернула страницу. Горела рядом настольная лампа под голубым из тонкого фарфора абажуром, освещала книгу и держащую ее руку с браслетом, и белую, как рис, сорочку на груди.
- Ничего не понимаю. Что человек хотел сказать,- проговорила она и перевернула другую страничку.
- Как!- хотел воскликнуть Николай Ильич, но силы уже покидали его.- Это же Гегель.
Лия перебежала поближе к матери. Улыбалась и жгла отца глазами.