- Догадается, думаешь?
- Безусловно.
- А вот молчит. Значит, не пара ему.
- Кто же?
- Его тут нет. Далеко он. В Москве.
- Интересно,- сказала с лукавинкой Феня.- Артист, что ли, какой-нибудь? Лемешев, может?
- Нет, что ты,- с серьезностью отвела эту шутку Катя.- А тебе нравится Лемешев?
- Очень.
- И мне. Голос у него такой радостный.
Феня стряхнула с коленей лузгу от семечек и так, вроде бы между прочим, спросила:
- А Федя Невидов что, или разонравился?
Глаза Кати заблестели. Жарко стало щекам.
- Не разонравился, но и не набиваюсь,- сказала Катя про давнего дружка своего.- На военных курсах он в Москве. Будет политруком. Скоро в отпуск приедет.
- Пишет? - спросила Феня.
- Кире письмо прислал. А мне в последней строчке привет с Угрою.
- Вот намека-то и не понимаешь.
- А что?
- Как Угра, родная ты для него.
- Правда? - и радостно глянула в глаза Фени.- Какая ты... красивая... И до чего ж ты красивая!
- Спасибо за ласку. Бабам слаще меда такие слова.
- Слаще, когда милый говорит,- быстро уточнила Катя.
- Говорят, а потом забывают.
- Нет, Митя тебя всегда любил.
- От любви не загуливают, как он загуливал.
- Прости его. Мучается он теперь.
-- А тебе вроде бы жалко его?
- Жалко!
- Добрая, что ль?
- Как отвязанная ты от него.
Феня усмехнулась.
- Отвязанная или привязанная, а муж он мне - вот и все.
- Не серчай,- с примиряющей лаской сказала Катя.
- В чужой жизни все разбираемся.
- Зачем я сказала?
- Не переживай.
- Ведь сказала я так, чтоб особенно ты не винила его.
- А себя винила бы?
- Не так, не так мы с тобой говорим. Феня, милая,- и Катя обняла ее, прижалась к ней, чтоб успокоить.- Не со зла сказала, а для улыбки твоей перед Митей. Как же это одного винить, раз жили вместе.
- Ладно. Может, поеду к нему,- и пристально пригляделась к Кате, заметила, как тронулась от улыбки ямочка на ее щеке. "Как улыбка-то у них похожа",- подумала Феня о Кирьяне и сказала:-Хочешь, косынку тебе подарю, зеленую с красными маками? Наденешь, когда Федя приедет.
- Что еще будет, Феня?
- Уедешь с ним. А летом - сюда купаться, загорать.
Красота! Все помаленьку разъедутся,-сказала Феня, с задумчивостью оглядывая отстающую от телеги ветлу, которая все дальше и дальше уходила в поля и вот замглела в тумане, как мглело сейчас прошлое перед Феней, от которого, казалось ей, уезжала она.
Тихо-тихо идут кони, задумались и вдруг вспрянули от песни.
Никита запел.
Голос хрипловатый, с притаенной угрюминкой, не напрягаясь, пел, как это бывает, когда поют в лад неспешливой работе.
Эх, да никто не придет,
Никто не заплачет.
Кирьян подхватил, горячо загоревал в печали этой песни его голос.
Никто не заплачет
Над моею могилой...
Один пел с какой-то хмурой покорностью перед судьбою, а другой - со всей молодой силой звал, чтоб было не так, как в песне, чтоб пришел кто-то, не забывал про горько забытого.
Над моею могилой
Слезу не прольет.
Феня и Катя молча слушали: мужская песня, солдатская.
"Нет, пет, я пришла бы, пришла бы",- уверяла когото Катя с мокрыми от слез глазами.
"Вот и печаль, а красота-то какая",- думала Феня, и не верилось, что пели это знакомые ей люди.
Кирьян шел рядом с телегой, держась за гребенку.
Никита сидел спиною к нему, как-то сгорбясь криво.
Трепетало в полях заревцо от костра ночного, там человек на коне поднялся, стоял неподвижно, прислушиваясь к песне, как вещий и грозный призрак этих полей, в зеленых безднах которых тлеют кости и железо былых нашествий. Жадно росил ветер, горюнил с песней:
Эх, да слезу не прольет...
* * *
Приехали в Павлиново перед полуночью. Рубиново мреет огонек стрелки за станцией. Тут путь на Ельню, а дальше - сам Смоленск в блеске соборов возносит грозную славу свою.
Рядом со станцией - деревенька в кипучей зелени вете/г, желтые ромашки и мурава в проулках босоногого детства.
Кое-где опустелые избы стоят. Окна и двери крестнакрест заколочены досками, разворошена пропревшая солома на крышах.
Где ж хозяева этих изб?.. Кто уехал с близкой дороги в Москву за приманчивым счастьем, кто на стройки, а кое-кого сослали за прошлое, за выстрел из обреза в глухую ночь.
Вот и стоят одинокие избы, даже ласточки не вьют тут гнезд: пугает их чужина, милее им те окошки, где теплой печью пахнет и хлебом и гомонит семья.
Под тополями у коновязи Никита и Кирьян распрягли коней. Сложили под телеги тяжелые хомуты и седелки с парким от пота войлоком.
Стояли тут и другие подводы, в которых мужчины, попыхивая цигарками, и женщины, закутавшись в полушалки, ждали конца ночи. Ждали с истинно русским терпением, превозмогшим когда-то и века татарского ига и многие войны. И еще бог весть через какие кручины пройдет в свою даль это наше терпение с непогубимой красотою во взоре из-под простого платка.
Темнели и на лугу силуэты коней и подвод. Кто встречать приехал, кто провожать-прощаться у вагонов, а кто хлеб привез. Забота теперь - сдать. Никите на такой случаи казенную десятку выдали на поллитровку с закуской для приемщика: не подмажешь- не поедешь, как придерется, что с сором зерно,- весь день тогда на веялке маяться.
Когда кони чуть отстоялись, поостыли, повели поить к колодцу на площади.
Кирьян налил воды в комягу и сам напился из дубового, с железными обручами ведра, привязанного к колодезной цепи.
Цепь льдисто блестела на срубе.
Вода холодная, Кирьян глотал ее с края ведра. Из глубины колодца слышался устрашающий шепот от падавших капель: "Тащи... тащи..."
Напоили коней, сенца им бросили со скошенным овсом, еще не выспевшим, со сладким молочком сока в зернистых метелках.
Возле станции гуляли, разливчато играла гармонь.
Кирьян, Феня и Катя пошли посмотреть, как гуляют.
Никита остался один. Лег в телегу. Укрылся ватником. Холодило ветром с железной дороги, какая-то пустота там, будто кончался за откосом привычный мир, а дальше - зарницы тревожные, города...
- Война будет,- вдруг послышался ему женский голос.
Никита враз приподнялся.
- Это что, сорока тебе на хвосте принесла? - сказал он женщине, которая сидела рядом в телеге.
Она не ответила. Сидела неподвижно, задумавшись, глядела куда-то вдаль, даже показалось Никите, вовсе и не сказала, а так, в дремоте почудился ему голос, и еще ненастнее прозябило туманом с путей, уходящих к западу.
Никита закурил с досады.
- Что, или встречаешь кого? - спросил он женщину.
Она повернулась к нему. Лицо какое-то тихое, скорбное.
- Сына. Проедет тут с войском. В письме писал. Вот другой день жду, а чего-то нет.
- Об этом не больно-то знают, где проедут. Может, тут, может, через Дорогобуж?
- Командир. Он знает.
- Жди, раз знает... А на войну с нами духу ни у кого не хватит. Такой дух нужен, чтоб выше страха был, а то и войско не сдвинешь. Страшно с нами воевать.
- Да, говорят...
Никита на хомут сел - поближе, для большей доверчивости.
- Бабы, что ль, говорят? - сказал он с настороженностью.
- Будто бы бумагу какую-то нашли. А в ней про войну и написано.
- Чья бумага?
- Немцев...
- Не трепи языком,- и Никита огляделся: не слышал ли кто?..
Отошел к коням.
"Чертовы бабы, житья от их языков пет. Так и норовят настроение испортить",- выругался про себя и снова завалился в телегу.
- На бумаге все написать можно. На то и бумага,- высказался Никита, укрываясь с головой ватником, чтоб в таком уединении о приятном подумать... До чего ж Фенька хороша! Вот бы обнять, да ломлива больно.
"Дай поцелую, не вертись, как змея,- и сразу повеседел Никита от этой придуманной близости.- Царевну обниму, королеву. Что хочешь придумаю. Мое! Никто не возьмет. Я тут хозяин... На тебе, Фенька, на конфеты тысячу от несметных моих богатств. Возьмешь! Какая тут баба утерпит. Миллион бы мне. Миллиона нет.