Что же касается Эйнара, то он со всей определенностью давал понять, что далеко не так предан режиму, как все мы. Он был единственным, кто осмеливался критиковать решения правительства, а иногда--разумеется, в самом узком кругу--даже предлагал какие-то альтернативы; впрочем, они были ненамного лучше. Мне казалось, что это бунт не столько против правительства, сколько против собственного подневольного состояния. Что же до политических взглядов, тут он был, как и все мы, типичным продуктом того воспитания, которое все мы получили начиная с дошкольного возраста, и, как я понимаю, сегодня оно было ориентировано именно на такое развитие событий, увенчавшееся в конце концов мировой войной.
Да, теперь я могу посмотреть на те события со стороны, могу разобраться в себе самом. Со стыдом должен признать, что я позволил использовать себя в дурных целях и никак этому не противился. Да, у меня были сомнения, но угрызений совести я не испытывал. Я много думал над этим, но ничего не решил. Меня терзало чувство беспокойства, неуверенности, но я объяснял его тем, что меня заставили играть совершенно не подходящую для меня роль. Почему я не остался среди тех, кто, сознавая всю опасность для своего благополучия и жизни, берется лишь за то, что ему по силам? Мы как бы раздвоились: с одной стороны, марионетки в руках министерства пропаганды, с другой--своего рода зачинщики самой страшной войны в истории человечества! Сегодня я понимаю, какой все это было ошибкой, и пытаюсь оправдаться --перед самим собой!--тем, что не мог поступать иначе. Но эти доводы даже мне самому не кажутся убедительными.
Катрин запомнилась мне тихой и неприметной. Но она словно отказалась от себя самой ради порученной роли. Выступая с речами, она преображалась, говорила со страстью и убежденностью, она умела зажигать слушателей, заражать их своей энергией. Когда же мы оказывались вместе в столовой или в комнате отдыха, она становилась замкнутой и вялой. Со всеми она была любезна и предупредительна, со всеми ровна, никому не отдавая предпочтения. Этот тип скромной "матери-домохозяйки", который она для себя избрала, не особенно меня тогда привлекал--да и, честно сказать, никогда не интересовал. Я знал только маску Катрин, но не знал женщину, которая эту маску носила. Я пробовал вспомнить, высказывала ли она когда-нибудь собственное мнение по какому-либо вопросу, соглашалась с кем-то или спорила,--но тщетно. Похоже, что собственного мнения у нее просто-напросто не было.
Возможно ли обратное превращение, возврат к собственной личности? Ведь прошло так много времени, и это было очень ощутимо; никому не дано начать все заново, словно ничего не произошло.
И все-таки нам повезло. Конечно, наш протест могли отклонить--слишком невероятным было то, на что мы ссылались, но у этих людей было обостренное чувство справедливости, и они дали нам шанс.
Выделенный нам хирург был несколько обескуражен поставленной перед ним задачей, потому что ему еще никогда не доводилось делать косметических операций. К счастью, я смог дать ему несколько советов; в свое время, когда моему лицу придавали сходство с физиономией Рихарда Валленброка, я подробно выяснил, каким образом может быть выполнена обратная операция. Вначале проводят курс ультрафиолетового облучения, затем осторожно отшелушивают искусственно приживленные ткани, причем только специалист может отличить эти ткани с измененной структурой от первоначальных. Остатки первоначальной кожи располагаются под ними, они, правда, совсем истончены и пронизаны мельчайшими кровеносными сосудами, однако при достаточной сноровке хирург может их, так сказать, обнажить.
При операции обошлись местным наркозом, надрезы, с помощью которых снимались слои, ощущались мною лишь как легкое прикосновение. И при этом передо мной держали зеркало, чтобы я по ходу операции мог давать указания, так что я собственными глазами видел, как кромсали мое лицо, как оно теряло чужие, искусственно приданные ему черты, поначалу став похожим на кровавый кусок мяса, а затем заблестел розоватый, влажный слой эпидермия; когда же операционная сестра обработала его ваткой, смоченной в эмульсии, я вдруг увидел свое собственное, родное, но уже почти позабытое лицо; у меня было чувство, будто я наконец обрел самого себя, будто все эти долгие годы канули в небытие или по крайней мере померкли -- освобождение состоялось!
Остальных я увидел лишь в зале суда. Мы испытали нечто вроде шока, ибо встретились как совершенно чужие люди -- ведь никто из нас до этого не видел подлинного лица другого. Разумеется, по фигуре, по манерам можно было угадать, кто есть кто; но по-настоящему я узнал своих товарищей по несчастью, с которыми уже успел сблизиться, лишь после того, как услышал их голоса.
Втайне я опасался, что этого доказательства суду покажется недостаточно и что нас будут допрашивать и дальше, дабы установить меру нашей ответственности и меру вины, однако суд неожиданно потерял к нам интерес, наша деятельность, о которой мы вкратце попытались рассказать, вдруг оказалась для суда несущественной. Нас отпустили, попытались сделать заурядными членами общества, для которого главное труд, расширение жизненного пространства и создание лучших, более надежных условий существования. Только теперь мы узнали, что было сделано людьми за это время. Местом для строительства двух своих городов они избрали полярные области Луны, ибо только здесь солнечные лучи падали по касательной, смягчая резкие перепады между дневной и ночной температурой; над городами были сооружены купола из стекла (сплав силиция и таллия)--тонкий защитный слой против вакуума, холода и космического излучения. Кроме того, в точках Лагранжа были заложены четыре станции, которые постепенно предстояло превратить в космические колонии. Упорство, с каким люди отвоевывали пространство у пустоты, было достойно восхищения, однако их жизнь, полностью посвященная работе, казалась мне неинтересной и неправильной. Почему они не пытаются снова утвердиться на Земле? Может, потому, что они уже перестали быть детьми Земли? От возвращения на родную планету меня не отпугнули бы ни радиоактивное заражение равнинных территорий, пострадавших от атомных взрывов, ни облака вирусных ядов, которые, говорят, окутали там все возвышенности.
Сегодня местный ландшафт выглядел не таким унылым, как обычно,--наступление зимы не согласуется с сезонным графиком туризма. В последнюю неделю сезона не утихали снежные бури, а теперь вдруг--этот тусклый свет, леденящий холод. Я смотрел, как ветер взметает поземку, гонит ее длинными волнами по земле: порывы ветра были мощными, хлесткими.
Нельзя сказать, чтобы подобные картины успокаивали, но мне они по-своему нравятся. Я так и не сумел привыкнуть к жизни на космической станции, к вызывающим головокружение перепадам искусственной гравитации и черному небу, которое кажется навеки замерзшим -- настолько неизменен на нем узор холодно светящихся звезд.
Я часами гляжу в окно. Перед глазами у меня переливаются оттенки белого и серого, а в памяти одна картина сменяется другой. Не знаю, стоит ли так копаться в себе, однако я не могу себя пересилить и пойти в читальню или видеосалон. Все равно мне там не удастся отвлечься и сосредоточиться на чем-то другом, ни микрофильмы, ни научные материалы меня сейчас не интересуют.
Настоящее... А меня все преследуют тени прошлого. Нет, оно еще далеко не изжито; именно теперь, в дни покоя и отдыха, я ощутил это особенно явственно. Обычно моя жизнь была полна суеты, для собственных желаний и потребностей почти не оставалось места; ежеминутно приходилось принимать решения, от которых слишком многое зависело. Мое настоящее гораздо расплывчатей, неопределенней. Теперь я понял, зачем прилетел сюда: ради надежды, что обещанная встреча поможет мне избавиться от прошлого навсегда! И вдруг такая неожиданность! Похоже, моим мечтам не суждено сбыться. Ума не приложу, что, собственно, затеял Эллиот и почему его здесь нет. Почему нет Эйнара? Ведь его тоже пригласили сюда вместе с Катрин и со мной. Почему-то, кроме меня, прилетела только Катрин. Как бы ни занимало меня прошлое, сейчас для меня важней всего Катрин. Стоит мне подумать о настоящем, как я сразу вспоминаю о ней. Вот и сейчас я брожу по вестибюлю, чтобы не проглядеть, когда она выйдет из комнаты. Весь день за ее дверью царит тишина.