Шабашку организовал Костя Смирнов. Он недавно защитил секретную диссертацию в Курчатовском институте и уверял, что машинистки и банкеты довели его до полного банкротства. К тому же подходила очередь на машину.
Еще в поезде договорились не пить и не трепаться о бабах. Кроме меня и Бати, профессионального каменщика, пожилого мужика, быстро заросшего звероподобной щетиной от глаз, все были физиками – и Костя, и Саша-маленький, и Саша-большой. Поселили шабашников на панцирные койки в пустующем интернате – одноэтажном бараке с удобствами во дворе. В душе воды не было – зимой порвало трубу. Зубы чистили у оцинкованного бака с краником – его приходилось наполнять из колодца. Мылись и стирались в бане. Ее через день по поручению администрации совхоза топила Тоня, тетка ядреных форм лет сорока пяти в синем халате. Муж у нее сидел – зарезал соседа. Хмурое лицо Тони преображалось, когда она врывалась в парную: а ну, городские, чирки прикрыли! И поддавала два полных ковша на каменку. Все сразу сползали с полков на пол. Задротыши вы мои! – с материнской лаской бросала она голым мужикам, прикрывавшим ладонями «чирки», затворяла тяжелую низкую дверь и отправлялась доить корову.
Работали по 16 часов – строили коттедж для начальства. Рядом такой же возводила бригада чеченцев. Для придания цементному раствору пластичности Батя велел подмешивать в него глину – кладка у нас шла быстрее, чем у соседей. Во время работы Игорь с Левой часто переходили на английский, слегка разбавляя его русским матом. Руки от лопаты и цемента быстро задубели, пальцы гнулись с трудом – завязать ими элементарный хирургический узел вряд ли удалось бы. Однажды, когда все село напилось по случаю престольного праздника Иоанна Предтечи, Батя избавил бригаду от своего храпа – не пришел ночевать, а утром явился на работу с белым выбритым лицом, странным парфюмерным перегаром и банкой молока. Костя тоже стал пропадать ночами. Возвращался под утро и, случалось, засыпал с лопатой в руках.
За два месяца Игорь заработал полторы тысячи рублей, больше чем он получил бы за год в своем экспериментальном отделе – этого должно было хватить на выкуп свободы у государства.
Вторая половина августа выдалась дождливой. Книжку мисс Мэри – «Лолиту» Набокова – Игорь не прочитал. И в жанре эссе себя не испробовал. Чтобы загладить вину, подарил складной японский зонтик – купил по случаю на «Соколе» у сизого, трясшегося с похмелья мужика. Англичанка обрадовалась подарку, спросила, не хочет ли он послушать джаз, у нее два билета.
Польский биг-бенд выступал в Доме ученых. В первом отделении играли пьесы Эллингтона и хиты Армстронга в холодноватых аранжировках, во втором – заумное, и, когда саксофон забирался все выше, выше, туда, где уже мог существовать разве что комариный писк, мисс Мэри вдруг положила руку Игоря себе на колено.
С момента развода вечную мужскую проблему Игорь решал древним юношеским способом – свобода от навязчивых фантазий доставалась ценой нелюбви к себе. В эту же цену обходился и секс с мисс Мэри. В ней было что-то холодное и неживое, как польский джаз. Сразу убегать было неприлично, приходилось задерживаться на кофе. Готовить его она уходила на кухню. Возвращаясь, закрывала дверь пяткой – чашки на подносе начинали опасно скользить по наклонной плоскости, но никогда не падали.
Однажды мисс Мэри ткнула пальцем в карту Лондона: здесь живет мой знакомый, сказала она по-русски, стажировался на филфаке, а я тогда была аспиранткой. У него было все другое. Запах одеколона. Запах дыхания. Каждый предмет одежды – носки или даже носовой платок, рубашки, ботинки из желтой кожи на «манной каше» – это были одежды бога. Он был гомосексуалист, но тогда для меня это слово было пустым звуком. Рядом с ним я превращалась в соляной столп, а стоило ему уйти, готова была совершать молитву над окурком, который он смял в пепельнице. У него был невероятно разболтанный английский, как будто весь на шарнирах, сплошной кокни, знаешь, похожий на такую мелкую беспородную собачку с перебитой лапкой, из тех, что кормятся у мусорных бачков. Мисс Мэри тушила одну сигарету и тут же закуривала другую. Он считал великим поэтом Боба Дилана, какого-то косноязычного рок-н-ролльщика, а про Элиота никогда не слышал. Громко смеялся в метро и любил футбол. Еще он говорил, что мы, русские, не понимаем своего счастья, что революция – это оргазм человечества, а Европа – фригидная старуха с давно увядшими прелестями. Я подготовила ему список литературы, и мы сходили в кафе «Молодежное» на Университетском. Меня исключили из комсомола с испытательным сроком на три месяца и перевели в заочную аспирантуру. Все считали, что я легко отделалась. Это было вскоре после пленума, когда сняли Хрущева. Потом мы с ним переписывались. Он присылал фотографии с подписями. Ну знаешь, из серии: я и мой дом. Я и моя машина. А этого копа зовут Джорджем, его каждый вечер можно застать в баре за углом, где он пьет свой «Гиннесс». Возьмешь меня с собой? От неожиданности и прямоты вопроса Игорь опешил. Когда я тебе надоем, разведемся, не проблема. Дочь почти взрослая. И у нее есть отец, которого она… любит. Считает меня идиоткой. Не уважает меня, мой мир, мое право на одиночество. Уже в прихожей, когда Игорь надевал куртку, мисс Мэри сказала, что через два года после стажировки англичанин умер от болезни крови. И добавила, закрывая дверь: если только я его не придумала.