Лицо у отца раскраснелось – бутылка была почти пуста. Игорь уже больше месяца с ним не разговаривал и питался в своей комнате. Он готовил яичницу и чувствовал спиной, как тяжелый отцовский взгляд сопровождает его перемещения по кухне. На сковороде стреляло масло. Я все любил в твоей матери, все! Родинки! Морщинки! Под градусом чувство вины делало Несветова-старшего речистым. Даже мозольки на ногах! Все любил! Игорь не уходил, ждал, сцепив зубы, когда яичные желтки затянутся белой мутью. И фамилия моя прикипела к ней как родная! Кровная, понимаешь? Не-све-то-ва! – проскандировал отец, подняв вверх палец. Готовая яичница соскользнула из сковородки на тарелку. Ну подумай, ну что это такое? Ну? Регельсон? Антисемитизм обострился после эмиграции тети Ани в Израиль – отец считал, что по этой причине он не стал генералом. На секунду я схлестнулся с отцом взглядами. Тот не выдержал, отвел глаза и недоуменно – вдогонку к сказанному – развел руками. Регельсон, ну? – еще раз повторил он. Чем эти «мозольки» так резанули Игоря? Своей неприглядной интимностью? Он так и не понял. В тот же вечер собрал вещи и перебрался к Бете.
Хорошо, что ты уезжаешь, – улыбка приоткрыла фосфор Викиных зубов. Хоть виден свет в конце тоннеля. Игорь лихорадочно искал, что ответить, не нашелся, только сильно, до боли сжал в кармане ее руку. Больше всего ему хотелось сейчас раствориться в ее кровотоке, стать ее болезнью, с наглостью вируса встроиться в ее ДНК. Я вернусь в свою жизнь, завершила мысль Вика, и буду думать, что ничего не было.
Мы уже миновали светящиеся окна домов на Ленинградке, обогнули просторную, как пасть кашалота, лестницу Гидропроекта и вышли на Волоколамку. У подземного перехода остановились. Твоя рука покинула нагретый карман. Дальше сама, сказала ты. До твоего подъезда метров триста. Ты боишься встретить знакомых. Ты об этом не говоришь, но я это знаю.
Надя не брала трубку. Решил ехать к ней. Сначала прошвырнулся к «Соколу» – обменять валюту и купить талончики для трамвая. На развилке Волоколамки и Ленинградки вместо Андропова – реклама кока-колы. Магазины поменяли названия и вывески. В арке генеральского дома на калитке чугунных решетчатых ворот, через которую много лет назад нырял в Гулин двор, – кодовый замок. Когда-то там, в подъезде, за стеклом освещенного окошка сидела лифтерша тетя Капа и вязала носок. Пока лифт, спускаясь, урчал в шахте, Капа замирала над вязаньем и каменным взглядом поверх очков сканировала непрописанного пришельца.
Площадь у «Сокола» заросла какими-то возведенными на скорую руку ларьками и павильончиками из матрасной ткани. В морозном неопрятном воздухе витали облачка пара от тюркской, похожей на камнепад, речи; всюду валялись пустые картонные коробки, некоторые были растоптаны и вмерзли в наледь. Нищий с тряпичной котомкой и острым запахом мочи вдруг тронул меня за рукав, грязными пальцами, торчавшими из дыр нитяной перчатки, протянул монету. Грубо приказал: бери! Маленький, скособоченный, невысокого роста, он требовательно смотрел на меня снизу вверх. Я отодвинул руку. Нищий сверкнул глазом из-под синяка, сказал строго: тебе нужней! На мгновенье почувствовал себя персонажем мистического триллера. Как во сне: город только прикидывается знакомым, а на самом деле он чужой, подмененный. Полный опасностей и произвола. Следуя абсурдной логике сна, монету я взял. 10 рублей. Раньше на эти деньги вдвоем можно было прилично – с выпивкой – посидеть в ресторане. Помолись за рабу грешную Верочку, смиренно попросил нищий и захромал в сторону «Аэропорта», приволакивая ногу с разорванным ахиллом.
Домофон на Волкова не отвечал. За спинами жильцов проник в подъезд. Звонок работал, но признаков жизни за обитой бежевым дерматином дверью обнаружить не удалось. Где искать Надю – неизвестно.
Пребывание на родине затягивалось. Как будто CD с программой всей моей жизни кто-то поставил на паузу.
Теперь каждое утро я начинал со звонков на номер, по которому когда-то давно, задерживаясь, звонил маме, чтобы сообщить, что со мной все в порядке. Длинные гудки высверливали мозг.
Я многого не понимаю из того, что понимают почти все. Не понимаю тех, кто завидует вместо того, чтобы самим стать лучшими; не понимаю, как можно взять в долг и потом не поднимать телефонную трубку; не понимаю, как можно заставлять кого-то ждать, воруя время его жизни.