Целый год – ее дача в Пионерской, где нужно было прятаться от домработницы, генеральские палаты на «Соколе» с назойливым, оравшим под дверью котом, ключи на три часа от квартир приятелей. На худой конец выручала непригодная для любви крикливая солдатская койка на Волкова – ложе родителей находилось под защитой табу. А потом умерла мама.
Окна генеральского дома вспыхивали одно за другим. Улица наполнялась звуками: прогрохотал трамвай, потом еще один, на повороте с треском рассыпал искры троллейбус. Крест на потолке растворился, окно выцвело, одиночные шипения шин и рокоты моторов слились в пульсирующий несмолкаемый гул. Допотопный черный телефонный аппарат, запараллеленный с Бетиным, по-прежнему стоял на табуретке рядом с диваном. Отец по телефону никогда не прощался – бросал трубку внезапно. Приходилось перезванивать. Вместо отца нередко трубку брала Надя: чего тебе? Тогда бросал трубку Игорь. Вчера, когда Надя, щелкая собачкой, грузно навалилась на дверь и через плечо исподлобья сверкнула белками, в неуютные секунды сцепившихся взглядов мне стало понятно, что все будет значительно сложнее, чем я предполагал. Все равно звонить ей рано. Осторожно вышел в коридор, закатил чемодан в комнату, уложил его на спину, быстрым движением застежки выпустил дружно вспучившиеся потроха. Подбором и заготовкой подарков занималась моя жена Люся: серый в елочку твидовый костюм – жакет и юбка, свитерки, кофточки, комплект постельного белья из чистого хлопка, коробочка с кулончиком из белого золота, фотоальбом нашей семьи. И еще подарки от детей – рисунки Даши в рамочках, керамическая фигурка индейца в коробочке с ватой, слепленная и запеченная Пашкой специально для Беты.
На чемоданной крышке сквозь сетку кармана просвечивали блокнот и записная – из прошлой жизни – книжка в кожаном переплете (купил ее в Риге, когда отдыхал вместе с Гулей в Юрмале). Перелистал – звонить некому. Про Гулю я все знал от сына, учившегося в резидентуре в Филадельфии, а еще больше от нее самой – нередко Гулины телефонные звонки поднимали меня в пять утра. Все прочие из моей жизни ушли по-английски, незаметно и навсегда. Вот разве что Костя Смирнов? Составил в блокноте список дел. Их оказалось немного:
1. Дача!!!
2. Надя: дать денег? Сколько? Спросить у Беты.
3. Позвонить Косте. 253-18-22
4. Уговорить Бету на зубы. 1000$?
5. Загранпасп. для Беты
6. Обнал. дорожные чеки.
7. Обменять деньги на рубли.
Викин телефон я помнил: 158-37-16. Она осталась в той первой нескладной неудавшейся жизни. То есть должна была остаться там, но через какой-то черный ход постоянно вторгалась в настоящее. Я вспоминал Вику не часто, но эти воспоминания накрывали меня внезапно, бурно и без всякого повода. Это могло случиться во время операции, могло случиться на отдыхе, могло случиться, когда I was making love[2] с женой. Я ни с того ни сего мог вспомнить стук упавших сапог, когда в первый раз нес Вику на руках к дивану; мог вспомнить ее альтовый голос, в котором в преддверии близости появлялась особенная интимная хрипотца; мог вспомнить примятую травку ее лобка. В чемодане моей памяти, как в музее, хранилась целая коллекция ее прикосновений. Однажды она уснула и во сне поцеловала мою руку. На минуту я оказался во власти иллюзии, что она со мной навсегда. В тот момент я забыл про ее мужа, ее ребенка, про Америку и свои цели. И всю эту огромную минуту был счастлив.
После этих флешбэков возникало что-то вроде фантомной боли, как у пациентов после ампутации конечности. Что в этой женщине, почти год державшей Игоря на коротком поводке, было такого, чего я так и не нашел в других?
Впервые Вика появилась на этих четырнадцати квадратах недели за две до похорон Брежнева, когда в одиннадцать утра на Ленинградке и Волоколамке троллейбусы, трамваи, автобусы внезапно остановились и заголосили, слившись в фальшивом аккорде.
Подготовился заранее: за несколько дней, не зная, когда это может случиться, Игорь сервировал столик кофейными чашечками и фужерами, насыпал в конфетницу «Мишек на Севере», купил «Бычью кровь» – три рубля бутылка. Вика пила, заметно опережая Игоря, курила одну за другой и стряхивала пепел в кофейное блюдце. Дело прочно, когда оно стоит на крови, пошутил Игорь. В тот день шутки не удавались. Ему казалось, что от него несет псиной – возможности помыться в виварии не было. Заливаться же одеколоном, как прапорщик, не позволяло чувство прекрасного. Отпроситься в душ – значило выдать определенные намерения. До последней минуты он ни в чем не был уверен. Вика сказала: мне нужно быть дома в семь. Застучал секундомер. Ты поднялась из кресла. Будто под гипнозом, я двинулся тебе навстречу. С минуту мы стояли, не шевелясь, лицом друг к другу, глаза в глаза, а я все еще не понимал – это «да»? Руки не слушались, колотила дрожь. Разденешь меня? В том, как ты произнесла это, было столько доверия и смирения перед неизбежным, что у меня вырвался жест умиления: провел ладонью по твоим волосам. Так жалеют ребенка. Твои руки безвольно поднялись, прошуршала вокруг головы, цепляясь за сережки, черная водолазка. С пояском замешкался – сзади в нем оказался какой-то потайной замочек. Ты дотронулась до моей руки, сделала одно точное движение пальцем и, переступив через упавшую юбку, пересохшим ртом шепнула: на колготки не смотри, петля поехала. По капрону от паха к колену бежала дорожка мелко заштрихованной кожи. Вжикнул молниями на голенищах, поднял тебя на руки – ты с готовностью обхватила мою шею, горячо выдохнула в ухо: мне нравится, как ты пахнешь. Как? Зверем! (На пути к дивану сапоги упали – сначала один, за ним другой.)