От деда и бабушки после обыска остались две фотографии, одна свадебная, 26-го года, и другая предвоенная, где дед в шляпе, бабушка – в шляпке с вуалькой. Теперь эти фотографии лежали на какой-то промороженной даче. Надю Бета почему-то называла мадам Брошкиной. Представляешь, эта мадам – Бета повертела на узловатом безымянном пальце золотое кольцо с фиолетовым камешком – пять лет назад позвонила и потребовала, чтоб я его отдала. Александрит, Сонечкин подарок! Я не смогла. Сонечка же его прямо с руки сняла, в больнице! Уже совсем задыхалась. На память, говорит. Просила тебя не оставлять… Как Брошкина выведала? Ленечка очень изменился, когда… Еще кофе?
Мама заведовала в поликлинике отделением. В эпидемию гриппа врачей не хватало, и ей пришлось ходить по вызовам. Вечером пожаловалась на ломоту в мышцах, а через пять дней умерла в 1-й инфекционной. При вирусной геморрагической пневмонии в то время шансов не было. Я учился на третьем курсе, понимал мало, был уверен, что все обойдется. Надел халат, маску, перекинул вокруг шеи фонендоскоп и через служебную лазейку проник в больницу. Принес воду с лимоном и зачем-то хурму. Мама часто и шумно дышала, говорила с трудом – на три вдоха одно слово. Губы синие; вьющиеся с незакрашенной проседью волосы прилипли ко лбу; к носу пластырем прикреплена красная резиновая трубка – по ней подавался кислород. Она пыталась улыбнуться, но желтые корки в углах рта не позволяли. Я промокал ей лоб носовым платком, нес обычную студенческую чушь про зачеты, сессию, тупых преподавателей и боялся остановиться. Мама гладила мою руку и движением век заставляла продолжать. Ночью ее забрали в реанимацию, сказали, что перевели на искусственную вентиляцию легких. Снова я увидел ее уже после вскрытия в морге, куда мы вместе с отцом привезли одежду для похорон. Женщина с синим ромбом МГУ на лацкане серого пиджака, подкладывая в пачку квитанций копирку, спросила: настаиваете на кремации? Отец провел пальцем по внутренней стороне фуражки, сверкая залысинами, затряс головой.
Мне одиннадцать лет. На новеньком «москвиче» мы прикатили на берег лесного озера. Осень уже намешала краски и крупными мазками разбросала их по берегам. Мама занимается грибами – нанизывает на ниточки для сушки. Отец мастерит и расставляет жерлицы, я таскаю удочкой живцов – мелких окуней, похожих на первоклассников с ранцем. Белые ночи давно отошли, комары донимают только днем. А правда, что комары могут заесть насмерть? Энергичный кивок. Пап, а правда, что на стартовой площадке видели снежного человека? Отец прикуривает папиросу от фронтовой, сделанной из гильзы зажигалки, прищуривает один глаз, как его земляк артист Ульянов. Это военная тайна, серьезно говорит он. Вечером, когда мама на разложенных сиденьях уже устроилась в машине на ночевку, мы с отцом уютно лежим у тлеющего костра. Небо усыпано звездами, Млечный путь отражается в неподвижной черной воде. Отец палочкой ворошит угли, по ним пробегают красные, желтые, синие – почти прозрачные, – всполохи. Самая чистая вещь на земле – огонь, вдруг говорит отец. Почему, спрашиваю, потому что убивает микробов? Нет, не сразу отвечает отец, потому что он… (палочка переворачивает уголек) не врет.
Игорь никогда не думал о кремации, никакой выработанной позиции у него не было и не могло быть, но от мысли об огне, превращающем тело в пепел, становилось не по себе.
Кремировали в печи при Донском кладбище. В памяти от того дня у Игоря не осталось ничего: помнил только, что в зале прощаний играл настоящий орган, дальше – пусто. На девятый день отец в полном полковничьем прикиде, уже под градусом, привез из крематория урну. Приехал не один – с бывшим сослуживцем, который вышел на гражданку и устроился на «теплое» место: теперь вместо ракет обслуживал печь крематория. Его неприятно высокий голос диссонировал с начальственным обликом. Они привезли пиво, водку и здоровенного, завернутого в газету леща. Урну из черного мрамора, похожую на снаряд гранатомета, поставили на стол. Присоединяться к застолью Игорь отказался – отец не просыхал с поминок. Накануне пьяным уснул в ванной, полной воды.