Алексей Григорьевич очумело взъерошил волосы. Кременцовские брови ушли за чёлочку. Догадавшись по выражению лиц своих собеседников, что её сообщение потрясло их до глубины души, старушка пробормотала:
– Да, про икону! А про какую – не знаю. Вы у неё у самой об этом спросите! Дома она сейчас. Хотите, дам ключ?
– Так у вас есть ключ от её квартиры?
– Да, есть. Она, когда уезжала в мае на дачу к дочке своей, дала мне его, чтоб я у неё цветы поливала. Вчера приехала. А ключ, сволочь, позавчера у меня упал за комод, и я его вытащить не могу! Комод надо сдвинуть, а он тяжелый, как…
– Вы живёте где? – перебил Алексей Григорьевич.
– Вон в том доме, – махнула бабка жёлтой рукой на многоэтажку за магазином, – десятый год уж там я живу! А раньше жила…
– Юлька, за ключом! – скомандовал Хусаинов и со всех ног побежал к подъезду. Кременцова гневно тряхнула своими тёмными, постоянно лохматыми волосами и поплелась с оранжевой бабкой ворочать её дореволюционный комод.
Впервые услышав менее частый, чем дробь отбойного молотка, стук Юлькиных каблучков, Алексей Григорьевич ощутил внезапную жалость к своей помощнице. Приближаясь к подъезду, он уловил оттенок этого чувства, знакомый с детства. Однажды, будучи совсем маленьким, он сломал своего любимого заводного мишку и горько плакал, жалея даже больше себя, чем этого мишку. Как только стук каблучков затих вдалеке, Хусаинов снова стал взрослым и мысленно обругал себя. Вот придурок! Как будто больше подумать не о чем!
На Москву опускались сумерки. Хусаинов шёл вверх по лестнице не спеша, размышляя, о чём и как говорить с Артемьевым, безобидным сорокалетним пьянчугой, который ночью кричал жене, что ей нужно вырвать язык, а вечером обнаружил её с оторванным языком. Относительно его алиби никаких сомнений быть не могло: если Кременцова сказала, что он весь день провёл на работе – значит, звонила и начальнику цеха, и на контрольно-пропускной пункт, она вполне въедливая особа. Перинский также не мог дать маху: если сказал, что смерть наступила примерно в полдень, значит – смерть наступила между одиннадцатью и часом. Этой старухе, Мартыновой, нет резона сочинять сказку именно про такой Артемьевский крик в ночи, если ей, конечно, действительно неизвестно, какая смерть постигла её соседку. Если б она хотела Артемьева засадить, не зная об обстоятельствах этой смерти, то врала бы иначе, например: «Голову проломлю!», или «Задушу!» Значит – либо знает, либо не врёт. Пока Хусаинов даже и не пытался составить из этих фактов какую-либо картинку. Он просто их отмечал.
Дактелоскописты уехали вместе с трупом. Артемьев пил на кухне коньяк с Перинским и плакал. Густой, прокуренный бас Перинского Хусаинов услышал ещё с площадки:
– Я тебе говорю, она умерла от разрыва сердца, а не от кровопотери и не от боли! Ты понимаешь? Твоя жена умерла ещё до того, как этот мерзавец, кем бы он ни был, схватил её за язык!
– Да какая разница, отчего она умерла? – проскулил вдовец, – она умерла, и точка! В тридцать семь лет!
– А ты что, хотел, чтоб она состарилась на твоих глазах и стала тебе противна? Чтоб ты при ней глазел на молоденьких, и она от этого мучилась? И чтоб вы, в конечном итоге, друг друга возненавидели? Этого ты хотел? Дурак ты, Виталик! Просто дурак! Или из упрямства не соглашаешься, что нет повода унывать, а наоборот! Давай ещё выпьем.
– Мы были с ней духовно близки! – стукнул кулаком по столу Артемьев, – духовно! Ты понимаешь? Да как тебе такое понять? Ведь ты всю жизнь в падали ковыряешься, как стервятник! Ты трупы знаешь, а не людей! Стервятник и есть.
– Духовно близки? – хихикнул судмедэксперт, икнув, – да что вас сближало-то, кроме водки? Она – учительница, а ты кто? Шуруповёрт!
– Я стихи пишу! – завизжал Артемьев, топнув ногой, – послушай, тупица!
Пока он с большим надрывом читал стихи про цены на водку и колбасу вперемешку с крысами, Хусаинов разглядывал сквозь очки единственную в квартире икону, точнее – то, что можно было принять за оную лишь в потёмках. Это была доска в иконном окладе – древняя, прокопчённая чёрным масляным дымом. Она стояла в маленькой комнате, на шкафу, заставленном книгами и тарелками. От иконы этот предмет отличался тем, что на нём отсутствовало какое-либо изображение, кроме контуров церкви в правом верхнем углу. Хусаинов тёр копоть пальцами, доставал из кармана лупу, но ничего так и не увидел под этой копотью, кроме церкви.
– Ну, а рифмы-то где? – зевая, спросил Перинский, когда Артемьев кончил читать. Тот опять взорвался:
– Да у тебя мозги, вообще, на месте? Или заменены на микропроцессор? Тебе что нужно – рифмы или глубокий духовный смысл?