— Так и живет, — смутилась Рита. — А что же гут дурного?
— Э, дочка, нельзя так. Не годится. Не щенок ведь, а человек. Нет, нет. Завтра, даст бог, воскресенье, поедем в Опошлю или Покровское и окрестим. Как же без этого… Без этого никак нельзя…
— Да я и не против, — поколебавшись, сказала Рита. — Только Павлуше не говорите, нельзя ему.
— Ну, раз нельзя, так нельзя, — перешла на шепот Дзякунка. — Автобусом съездим, тут недалеко. Мы скоренько. А скажем — на базар.
…Обедали долго и со значением: Павло принес из ба-гажппка старательно завернутую бутылку «Российской», сам разлил всем поровну, сам и тост провозгласил:
— Ну, за встречу!
— И чтобы все было хорошо, — вставила Дзякуика.
— Все в наших руках, — сказал Павло.
— Если умеешь жить, то все хорошо и будет, — многозначительно изрек Дзякун.
— За здоровье наших родителей: и моих, и твоих, Павлуша, — сказала Рита и чокнулась со свекром и свекровью.
Выпили и принялись за еду: жареную картошку с малосольными огурцами, холодный куриный борщ на сливках и желтках, пышные пироги со всякой начинкой и сметану. Только Борька уже не ел, молча влез деду на колени, трогал его за усы и сосредоточенно сопел. Дзякун растрогался, легонько прикусил новыми, недавно вставленными зубами розовый палец внука, а невестке сказал поучительно:
— Теперь, дочка, твои родители — и Павлушины родители, а Павлушины родители — и твои.
— Уж так хочется сватов увидеть, хоть одним глазком. — медовым голосом пропела Дзякунка. Она уж и захмелела, и чуть было не проговорилась о завтрашних крестинах, да вовремя спохватилась. — А тут ведь и недалеко. Сколько, старый, от нас до Шишак?
— Напрямик верстов семьдесят будет, — прикинул Никифор.
— А я вот сколько ни наблюдаю в жизни, — медленно и таким тоном, что принуждает слушать, сказал Павло, — так сделал вывод: жениным и мужниным родителям видеться не следует. Эти не понравятся тем, те — этим, слово по слову… Те нашепчут дочке, эти — сыну. И пошло: ругань, ссоры…
Никифор даже подкашлянул удовлетворенно: ай да умница, шельмец! В самом деле, кто бы это гнал новенькую машину грунтовой дорогой до Шишак и обратно? Что она, даром досталась? А сваты, ежели захотят ближе познакомиться, приедут и автобусом.
После обеда Павло торжественно открыл чемодан и раздал подарки: матери черную с фиолетовым отливом плюшевую жакетку, так густо посыпанную нафталином, что и в хате тотчас запахло промтоварным магазином, и глубокие галоши на красной подкладке, а отцу серый в елочку костюм за шестнадцать рублей и сорок две копейки. Рита подарила свекру зеленую нейлоновую рубашку с твердым, словно лубяным, воротничком, а свекрови вязаную кофту и донской пуховый платок — все дорогое и красивое.
Никифор тут же все и надел: пусть смотрят люди, что дети привезли. А Дзякунка спрятала свое добро в сундук, сожалея, что не может и она, как муж, нарядиться в новое — не сезон.
Потом Рита укачала Борьку, взяла тяпку и отправилась на огород, хотя ее и отговаривали, а Павло завел машину под грушу, переоделся и пошел в сарай отдохнуть на душистом нынешнего года сене.
Когда в сарай на цыпочках вошел Никифор, чтобы посмотреть, хорошо ли сыну лежится да не продувает ли его через какую-нибудь щель, Павло спросил у него сквозь дрему:
— А рыба, отец, в нашей речке есть?
— Есть, сынок. Щучки, караси, лини… Раки случаются, но мало. Если хочешь, возьму завтра сети у Семена Портновского, и пойдешь с кем-нибудь из хлопцев потешиться.
— Я и один поймаю. Лишь бы сеть хорошая, нерваная.
— И то дело, — согласился Никифор, рассуждая про себя, что и тут правда на стороне сына: сам что поймал, то и твое, а ежели вдвоем, на двоих и делить нужно.
В хате Дзякунка торопливым шепотом рассказала мужу, что внук их некрещеный, что завтра они с Ритой — только чтобы Павлуша, упаси бог, не узнал — поедут в Опошню или в Покровское прямо домой к священнику и что Рита на это согласилась.
— Вот какую жену Павлуша нашел, — захлебывалась радостным шепотом Дзякунка. — Такая уж умница, такая культурная, да еще и простая!
— Павлушка наш ни в чем промашки не даст, — рассудительно молвил Никифор. — У него и на работе порядок, и дома, и в машине. Видела, как там все застелено и блестит? О-о-о!
И радовались оба.
Потом решили: позовут на завтра Дзякункину сестру-бобылку, чтобы печь истопила и приготовила все к столу, будто просто так, ради гостей. А еще условились, кого звать: только своих, родичей. И пересчитали всех по пальцам. Набралось немало, душ пятнадцать, так пятерых, из хутора, забраковали: услышат от кого — пообижаются да и забудут, а не услышат — еще лучше.
Кончили совет тем, что Дзякун сказал:
— Купишь в Опошне мяса. Нажарим под картошку котлет штук сорок. Я когда-то, как был в районе, ел в чайной, хорошо.
Никифор отсчитал из своего кошелька десять рублей от пенсии и дал их жене.
— А сумеем ли? — обеспокоилась Параска.
— Почему же это не сумеем, — ответил Никифор. — Я попрошу у директора машинку и мясо прокручу, а вы с Ритой слепите. Не велика мудрость.
Потоптался по хате и двинулся к двери.
— Пойду посмотрю, как там машина.
На другой день, как только солнце поднялось над опошнянскими крутоярами, Дзякунка и Рита с Борькой на руках, празднично одетые, были уже на базаре. Купили все быстро, и Дзякунка между делом расспросила у местных торговок, где лучше окрестить ребенка — тут или в Покровском. Бабы наперебой советовали ехать в Покровское: там батюшка молодой, бас у него хороший да и молитву читает всю. А тутошний уже такой старый хрыч, что только кряхтит да кашляет и ни читать не видит, ни по памяти не вчешет — забывает.
Покровского попа застали дома. Он стоял на крыльце в хромовых офицерских сапогах и новой, видать, вокресной рясе, сыпал курам пшеницу из ковша и рокотал басом:
— Цыпоньки-цыпоньки, путь-путь-путь…
Завидя прихожан, он нисколько не смутился, кивнул приветливо и сыпал курам до тех пор, пока не кончилось зерно. Потом отнес ковш на веранду, вернулся и сказал:
— Пожалуйте.
Батюшка и вправду был молод, красив лицом, хорошо выбритым вокруг желтоватой, с золотистым блеском бородки, еще и духами крепко пах. Последнее Дзякунке не понравилось. «Надушился, как жених», — подумала.
В светлице, завешанной иконами — в рушниках зі без рушников, стоял полумрак, потому что окна с солнечной стороны были закрыты ставнями, в красном углу тихо горела лампадка, и пахло пирогами с капустой.
Рита с Борькой, посапывавшим во сне, остановилась у порога и спрятала глаза под ресницами. А Дзякунка трижды перекрестилась на иконы, что едва мерцали в свете лампадки, потом сказала:
— Мальчика, святый отче, привезли окрестить. Не откажите, пожалуйста, а то мы издалека.
— Кума? — спросил поп, взглянув на Риту.
— Невестка, батюшка. А это внук — Борька, — поторопилась с ответом Дзякунка.
— Угу. Креститься умеете? — поинтересовался батюшка у Риты. — Нет? — вздохнул не тяжело и не печально, а как человек, которому это не в новинку, включил электрическую плитку и поставил на нее большую эмалированную миску с водой. Потом подошел к Рите, заглянул в лицо Борьке и сказал ласково:
— Спит младенец. Пусть поспит, пока вода согреется. А креститься, женщина, нужно так: складываете троеперстие, осеняете им лоб. Потом на живот, на правое и левое плечо. Попробуйте. — И чуть улыбнулся.
Рита подняла руку, ставшую вдруг тяжелой, и перекрестилась.
— Вот так, — удовлетворенно прогудел отец. — Просто и красиво. Обычаи предков своих нужно знать.
И обратился уже к Дзякунке:
— Кто же будет держать младенца? Вам, вы ведь знаете, нельзя. Матери тоже.
— А если матушку попросить? Может, она… Мы ведь в такую даль забрались… Уважьте, святый отче, — стала просить Дзякунка.