За лето научился и торговать. Привлекал покупателя не разудалыми выкриками: «Кому еще, подешевле отдаю, а ну подходи!» — а лаской и правдой:
«Вот крашанки[29]. Одна в одну. Рубль за десяток».
«Вот яблоки на узвар. Антоновские. Как солнце. Рубль за кучку».
«Вот петух. На совесть кормленный. Шесть прошу…»
И это была чистая правда: яйцо одно в одно, сушка и вправду из антоновки и вправду как солнце, петух откормленный действительно на совесть.
Однако продавал Свирид не все, нет. Ибо знал из опыта, что деньги не всегда в ходу: что захотел, то на них и приобрел. Деньги порой не больше, чем бумажки, которые только хрустят. Бывало такое. Поэтому завел у себя в кладовке тайник — соорудил закром с крышкой под замок и держал в нем: три центнера пшеницы, мешок кукурузы, несколько горшков фасоли, мешок сушеных вишен — словом, то, что долго сохраняется.
И зажил старик крепко, уверенно, как маленькая, однако сильная держава: голыми руками ее не возьмешь. Порой даже ловил себя на мысли, что ему хочется, чтобы наступил черный день или хотя бы тень этого дня. Вот тогда Свирид сказал бы тем, кто над ним насмехался: «А что?» Опомнившись, однако, гнал эту мысль прочь, стыдясь ее, покашливал, хмурился, сердитый сам на себя, и говорил вслух: «Пусть живут люди, зачем же так». И вновь уважал себя, как прежде.
А вечера какие приятные наступили для Свирида! Раньше, бывало, сиди, скучай, жди, пока сон старческий поздний придет, слушай, как в уголках мыши грызут добытое каждодневным трудом. К тому же кот облепился, только спит да парубкует ночами, стервец… Как человек. Пока есть у пего всего вдосталь — роскошествует, лодырничает; нет — скулит. Ну и порода!..
Теперь не то. Теперь затопит Свирид печку — ужин приготовить (ведь для того, чтобы корзинки к автобусу таскать, сила нужна, а чтобы сила была, есть нужно хорошо), сядет, праздничный, на стульчик напротив огня и разравнивает ладонью деньги на колене. Потом сложит их в стопку и придавит чем-нибудь тяжеленьким: пусть слежатся, немятые деньги и в руки брать приятнее.
С мелочью хлопот побольше: часть нужно оставить на сдачу, часть обменять в магазине на бумажные. Потому долго звенит серебришком, пока рассортирует.
Когда выручка пересчитана, Свирид вкладывает ее между страницами евангелия так, чтобы знать потом, где какая валюта лежит: десятки в главу «От Матвея», пятерки — «От Луки», трояки — «От Иоанна», рубли — за обложку. Потом спрячет книжицу на печку, прикроет всяким тряпьем и чихает так, словно кнутом щелкает — душит его пыль, которой это тряпье пропитано. Отчихавшись, — слезает с печи, ходит по хате от двери в угол, до иконы, почерневшей Варвары-великомученицы, туда-сюда, туда-сюда, бух-бух новыми сапогами. И под стук новеньких каблуков тянет его маршировать: припоминалась служба в солдатах и песни, которые пели в походах, не-теперешние, а тогдашние. И он запевает, хотя и хрипловато, зато по-молодецки, чеканя слова под каждый шаг:
Но вдруг остановится посреди хаты, словно наткнувшись на невидимую стену, скажет: «Тьфу! Как сдурел!»— и укладывается спать на жесткую деревянную кровать, которая умеет скрипеть на все голоса.
За два года торговли на базаре, летом, а как выпадет теплый денек, так и зимой, набралось у Свирида денег столько, что евангелие уже не закрывалось, и он, поколебавшись, отнес их на почту. Колебался долго, потому что никогда и ничего еще своего кровного не отдавал в чужие руки, непривычно как-то и страшновато: а ну как не отдадут! Скажут, где, дед, деньги взял? И не отдадут. Когда же узнал от людей, что государство не только сберегает трудовую копейку, но еще и проценты платит, отнес. Подать, правда, не сразу подал, а спросил у Сашки-почтаря, молодого еще, вечно торопящегося куда-то хлопца в очках, который, говоря, глотал по полслова:
— А сколько это, Сашко, за год процентов набежит, если я тебе шестьсот сорок два рубля сдам?
Почтарь схватил ручку, застрочил на бумажке какие-то цифры, шептал, черкал так, что из-под пера мелкие капельки чернил брызгали, потом сказал:
— Де'тнадца' 'блей и десят' коп, д'шка.
— Ты не спеши, — урезонил его Свирид. — Это тебе не марочки, а деньги.
— Де-ят-над-цать… — по складам повторил Сашко.
Свирид удовлетворенно прокашлялся и вытащил деньги, завернутые в платочек и завязанные узлом.
— Пересчитай. И выписывай книжечку, пусть лежат у тебя.
Дома рассмотрел книжечку как следует: полистал, слюня палец, посмотрел листочки на свет. Ничего, волночки какие-то нарисованы синенькие, цифры печатные. Только тонкая очень. И вздохнул: с деньгами было лучше, веселее. А это так себе, книжечка, и все.
Как-то зимой, когда началась оттепель — каплет каждый лень, туманы, — стало Свириду трудно дышать. Так трудно, что воздух, казалось, только до горла доходит, а дальше нет. «Может, это она и есть?» — подумал Свирид и попросил соседей, чтоб позвали Марфу.
Прибежала, перепуганная, глаза лихорадочно горят. Что, как, чего вам, дядя? Может, купить что-нибудь, врачиху вызвать? Не нужно. Разве врачиха бог? Пора, видно, оттого и забирает… Ишь ты, как обрадовалась! Врачиху…
— Пойди перепиши книжку на себя, — сказал твердо. — Вон там, на печке. В евангелии… Похоронишь как надо, по всем правилам.
И чуть не расплакался.
— Да чтоб поминала, гляди. Там есть на что.
Марфа плакала. А он лежал, сложив руки на груди, и торжественно смотрел в потолок.
— Креста железного не ставь. Дубовый закажешь. Там, в сарае, дубок под соломой спрятан. Попа не нужно. Нет сейчас путных попов. Музыки тоже не нужно. Певчие пусть поют…
Оттепель стояла долго. Марфа каждый день сидела возле дядьки — отпросилась на работе. А наступили морозы, Свирид поднялся. Как будто и не было ничего. И снова позвал Марфу.
— Принеси книжечку. Пойдем завтра перепишем назад. Видно, не пора мне еще…
И так каждую зиму, каждую осень: то сляжет Свирид, то встанет, то Марфе книжку завещает, то назад отписывает.
«Сердце у вас, дедушка, здоровое, как у младенца, — сказала как-то врачиха, молоденькая и веселая. Сама пришла, услышав о болезни старого. — Только питаться нужно лучше…»
А теперь уже и летом не всегда хорошо старому. Особенно когда задождит.
А жаль. Проценты на книжке растут, как грибы вокруг пенька. Уже до тысячи добирается.
Если болезнь отпускает, Свирид выходит со двора, сидит под забором на лавочке, шаткой, подгнившей, у самой земли. Издалека его и незаметно: забор серый, и Свирид серый. Только бородка белеет. По пей и узнают старика. И здороваются, считай, с нею.
Сидит и смотрит на дорогу, недавно заасфальтированную, шумную — машина за машиной, туда-сюда. Куда они едут? Что везут? Ага, вроде как ящички повезли новые.
«Вот если б упал хоть один, — думает Свирид. — Ладные ящички».
А это вовсе и не ящички. Это прокомбинатовская машина вату в район повезла людям на одежду…
Пришел как-то к Свириду завклубом Семен, рыжий длинный парнишка. Завел разговор о том о сем. А потом:
— Нет ли у вас, Свирид Леонтьевич, чего-нибудь такого, чтобы в народный музей его? Вышитой сорочки, шапки старинной или крайки[30]?
— Такого нет, — ответил Свирид. — Косу возьми, если хочешь, в сарае висит, наклепана, тряпкой промасленной обмотана, — как часы.
— Коса у нас уже есть, — вздохнул Семен, поднимаясь.