КОРНИ
Воспоминания
о Григории Михайловиче
Тютюннике
Хата наша, отцовская и дедовская, старинная, с плетенной дымовой трубой и без ставен, стояла над дорогой, ведущей из Полтавы в Гадяч. Стояла у самой гати, что вела к мосту через речку, — вся в вербах, берестах, желтой акации и кустах бузины. Сразу же за глухой стеной, едва ли не от завалинки и до самой реки, лежал богатый низовой сенокос, трава на нем выгоняла чуть ли не в пояс косарю. Весной, когда разливалось половодье, мутные грунтовые воды подступали к самой хате, и дед наш Василь Феодулович с тремя сыновьями, Павлом. Михаилом и Филимоном, защищался от потопа запрудой из навоза.
Хата была просторной, как загон. Стояли в ней желтая некрашеная лавка, стол, высокий черный комод, побитый древоточицей, и деревянная кровать, на которой могли уместиться четверо; под нею шел дымоход от лежанки, которую зимой топили на ночь, чтобы спать было теплее. Кроме большой комнаты, были еще боковушка и кладовая. В боковушке наш с Григорием отец, Михаил Васильевич, средний из трех братьев, столярничал— делал мебель, простую, селянскую, кадки, ступы и прочие веши домашнего обихода.
С хатой нашей — сейчас от нее и следа не осталось — связаны у меня первые воспоминания о Григории Тютюннике[33], или, как его звали тогда в селе, Егоре Буденном.
Я увидел его из окна, у которого играл под солнышком, стройного, чубатого, с гордо откинутой назад и немного набок головой, и кто-то, теперь уже не припомню, кто именно, сказал мне:
— Вон твой брат пошел.
Потом я узнал, что он «копия Михайлы», то есть нашего с ним отца. С той поры и по сей день образ отца в моем сознании неразделен с образом Григория. Я соединил их вместе — внешность Григория, его манеры и то, что слышал о характере отца или придумал сам, и получился отец, которого я не помню и не знаю даже, каков он был собой, потому что единственная его фотокарточка (он не любил фотографироваться) потерялась.
Я не случайно начал рассказ о Григории с отцовской хаты. Ей, мне кажется, Тютюнник многим обязан как писатель и особенно как автор «Водоворота». Да и сам он говорил об этом не раз.
Может, потому, что стояла хата над дорогой, или потому, что во дворе был колодец, единственный на весь край Гасановку, или потому, что в ней жили одни мужчины без хозяйки (бабушка наша умерла рано), — она стала удобнейшим местом для посиделок, «закураций», а следовательно, и разговоров до первых петухов. Тем более что все Хтудулы — так нас прозывали в селе по деду — всегда держали на столе деревянное корытце с сеченым табаком, умели артистически передразнивать, то есть копировать односельчан, и вообще любили беседу. К хозяйству же, по свидетельству нашего дяди Филимона Васильевича и других людей, Хтудулы, кроме отца, были равнодушны.
Так вот, едет, скажем, опошнянский дядько в Зиньков на ярмарку с подводой горшков, кувшинов, крынок, свистков, пересыпанных половой, или возвращается домой, распродав все это, — где напоить волов, где закурить да поговорить, как не у Василя Феодуловича? И говорят, и хохот поднимают такой, что стреха шелестит, а из распахнутых настежь дверей дым валом валит, как из кабака.
Но чаще всего собирались у Хтудулов люди — почти все они близкие или дальние наши родичи, — наделенные природным юмором, тонкой наблюдательностью и незаурядным артистизмом. В селе нашем, Шнловке, до сих пор не могут без веселой улыбки вспомнить Павла Васильевича, старшего брата отца. В то время, о котором идет речь (тридцатые годы), он уже был женат и жил отдельно. Жил пребедно, ходил зимой в латаной-перелатаной сирячине и деревянных постолах. Однако никогда из-за этого не печалился и никого не упрекал, потому что знал: не хозяин он, и земля не его стихия. Искал лишь какую-нибудь компанию, слушателя и зрителя, а найдя, веселил до колик в животе, однако сам при этом никогда не смеялся. Он умел передразнить, скопировать чуть ли не каждого шиловца или шиловчанку, беря от каждого самое характерное и трактуя его самым комическим образом. Это вызывало восхищение и смех. Копировал даже своего отца, Василя Феодуловича, на что тот реагировал самым спокойным образом, сказав разве что снисходительно: «Хе, сук-кин сын, стервец! Ты хоть ел сегодня? Дай-ка ему, Михайло, супу…»
Его даже пожурить было невозможно, потому что, выслушав нарекания, он принимался журить самого себя, идеально копируя того, кто начал разговор, и все кончалось смехом.
Казалось, кому бы, как не ему, выступать на сцене? И дядя Филимон, который одно время руководил шиловским драмкружком, пригласил брата на роль. Тут-то и произошло недоразумение. До своего выхода Павло Васильевич, он играл попа, уже в поповской рясе, спал спокойненько в гримировочной. Когда же наступило время выхода, его разбудили и вытолкали на сцену. Роль он знал наизусть. Однако, выйдя перед людьми, оглядел зал, заулыбался на все стороны, развел руками и обратился к публике: «Чего не умею, люди добрые, того не умею», — и пошел за кулисы, наступая на полы рясы.
В гримировочной его стали спрашивать, что же такое случилось, и он объяснил: «Да оно мне и на репетициях надоело…»
Он был импровизатор и любил не писаных героев, а живых.
Заходил Михайло Иванович Тютюнник (по-уличному Гасан), вернее, не заходил, а втанцовывался из сеней в хату, обычно спиной к публике, заложив руки в рукава драной своей сирячины и напевая: «И по сеням тупу-тупу, и по хате тупу-тупу… Дайте, люди, закурить-залю-лячить!» — и притопывал разбитыми сапогами, обмотанными мешковиной, и улыбался добродушнейшим образом.
Гасан передразнивал не хуже Павла Васильевича, но не умел одного: петь, как пел Павло на клиросе в церкви всеми голосами, от баса до детского дисканта. Батюшка и не сердился на Павла за это. Только спрашивал после службы: «Это ты, Павел, блуждал сегодня из партии в партию?..» — и смеялся.
Хаживал еще Грицко Макарович Тютюнник, большой приятель нашего отца, спокойный великан, который проходил в дверь обычно боком, чтобы не зацепить плечами дверные косяки — так был широкоплеч, а также Егор Лукич Чобот, страстный поклонник слов «философия», «мужик», «адвокат» и разговоров на эту тему. (Как-то он сказал мне, держа на веревке корову, что паслась посреди выгона: «Если б тот университет да сюда бы вот на выгон, я тоже, сынок, его бы кончил!»)
Самым младшим из всех этих людей был наш дядя Филимон Васильевич, в семье которого мне пришлось прожить около восьми лет и услышать многое из того, о чем рассказываю. У Филимона Васильевича была прекрасная память, вкус к образному слову, и был он сам неповторимым рассказчиком. Григорий очень любил его слушать, глаза его всегда сияли, когда рассказывал дядя, а рука так и тянулась к записной книжке, с которой он, по крайней мере в Шиловке, почти никогда не расставался. Позже, работая над «Водоворотом», он просил меня в одном из писем, чтобы я записывал все, что рассказывает дядя, и посылал ему.
Я вспоминаю тут этих людей потому, что убежден: сельские типы, характеры, импровизированные ими, были находкой, благодарным материалом и своеобразной школой для будущего автора «Водоворота». А Павло Гречаный, Гнат Рева, некоторые бывальщины и детали сельского быта — это почли законченные творения Павла, Филимона и Михаила (Гасана) Тютюнников. Григорий умел слушать, ценил услышанное («Нет! Ты только послушай. Этот народ гениальный!») да и сам под настроение не против был скопировать кого-нибудь так же артистически, как и его дядьки.
33
Тютюнник Григории Михайлович (1920–1961) — известный украинский писатель, автор сборника рассказов «Распаханные межи», сборника стихов «Журавлиные ключи», повести «Тучка солнце не закроет» и романа «Водоворот», в котором с глубоким историзмом воссоздана жизнь украинского села в предвоенное десятилетне, борьба народа против немецко-фашистских захватчиков в годы Великой Отечественной войны.