Он сам был «товарищем», которого после последнего ранения вынес на себе какой-то балтийский моряк в прошлом, а затем партизан. Восемь километров нес и вынес. Где сейчас тот Костя-моряк и знает ли, может ли знать, как часто вспоминал его Григорий?.. Снаряд разорвался у него за спиной, и в глазах возник лишь красный всполох, уши резанул крик — и все покатилось в черную яму беспамятства. Потом был госпиталь, палата безнадежных, откуда выносили уже навсегда. Ему привиделось, что он лежит на спине в нудно-горячем болоте, и оно сосет, сосет его спину и медленно втягивает в себя. Он закричал. Ворочался в окровавленной постели и кричал, но в палату никто не заходил: все, мол, кричат, потом затихают. Он стал ругаться страшнейшими словами, и тогда вошел врач… Вскоре его перенесли в палату для живых… Но тот болотный сон-бред еще долгие годы мучил его, заставлял отворачиваться от черного цвета и ям.
На другой день мы побывали в «Жовтене» и двинулись на Каменку-Бугскую. Автобуса не оказалось, поэтому забрались в кузов грузовика. Август тогда выпал холодный, по-западному влажный, листья на деревьях казались мне более темными, чем у нас на Полтавщине. Мы мерзли, жались друг к другу и укрывали — я его короткой полой бушлата, он меня стареньким, заштопанным в нескольких местах макинтошем…
В Каменке пришлось вместе пробыть недолго: Григорию нужно было ехать на работу в журнал, мне — торопиться в Донбасс в школу, потому что учебный год уже начался.
Вскоре я получил на адрес дяди письмо, в котором впервые упоминалось о работе над «Водоворотом»:
«…Мне интересно, Грицуня, вот что. Возьми ты, пожалуйста, и заведи такой блокнот и записывай буквально все, что будет говорить наш славный Филимон Васильевич. Особенно то, что касается хроники Шпловки. Все, что он скажет. Потому что это, брат, золотая пыльца, самоцветы народного юмора, на который наше поколение уже не способно. Только делай это так, чтобы он не замечал, иначе ему будет неловко и, может, неприятно. С умом делай, а не в лоб. А потом все эти записи мне переправишь. Фиксируй отдельные меткие, интересные словечки, на которые так богата его речь. Ибо задумал я, брат, писать про Шиловку или повесть, или романягу целый. Это пока лишь тебе признаюсь…»
Известно, что Григорий начал писать еще до войны. А читатели узнали его и. осмелюсь сказать, полюбили или оценили только после появления первой части «Водоворота».
Дело тут не только в том, что Тютюнник не мог себя найти — хотя за работой и операциями и это нелегко было сделать. Дело в том, что то, чем болела его душа, та его «главная книга», которая часто остается так и ненаписанной, не укладывалась в «модную схемку». «Водоворот» — это не сюжетик, а целый народ, целая эпоха! Товарищи Григория потом удивлялись, как быстро он вырос на их глазах, но не догадывались, что Тютюнник просто раскрылся, свободно и легко вздохнул, ощутив возможность взяться за то, — что мог и страстно желал осуществить.
Все эти годы я жил в окружении, в котором говорили по-русски, и начинал писать на русском языке. Поэтому брат, отвечая на мои письма, тоже писал по-русски.
«27. ХІ.1957 г.
Роман мой, Гришуха, движется. Уже имею 500 печатных на машинке страниц. Это двадцать печатных листов. А еще первая часть не окончена. Думаю, к весне одолею. Понимаешь, испытываю затруднения в недостатке фактического материала для общественно-политической линии; интимная, бытовая идет хорошо. Ведь я описываю жизнь села до войны. В Шиловке собрал часть, по мало. Да и то: у кого соберешь? Ведь ты наших шиловских гушаков знаешь. С ним пока разговоришься, два раза в Артилярщину сходить можно. Спрашиваю как-то Брынчука: «Ну как же вы жили до войны? Какая, по-вашему, разница между довоенной жизнью и теперешней?» Он почесал затылок, насунул на глаза «картуз», вынул кисет, закурил, молчал полчаса, а потом вместо ответа на мой вопрос спрашивает: «А тобі навіщо воно нужне?» «Так, — говорю, — вспомнить интересно». Он молчал еще с полчаса, а потом: «Що ж до війни? Тоді все на коровах, а тепер на тракторах».
Вот тебе и поговорили…
Поэтому на этой неделе еду во Львов, привязываюсь в библиотеке к стулу и начинаю рыться… Нужно, ничего не поделаешь. Роман я назвал условно «Вир» — «Водоворот». В украинской лексике «вир» имеет более широкое значение и точно передает события, о которых идет речь. Но меня смущает очень важное обстоятельство: будет ли понимать название средний читатель? Поэтому я подыскиваю новые. Но дело, конечно, не в названии. Писать мне все тяжелее, то ли становлюсь вредный и придирчивый, но многое меня из написанного уже через два дня не удовлетворяет, я переделываю, злюсь, бурчу про себя: «Ах ти ж анахтемська душа», — и «дряпаю» дальше. Все же дело идет. Иногда я прекращаю работу над романом, потому что в голову врывается какой-нибудь сюжет и мучит, и мучит, и долбит мне мозги, тогда я отбрасываю все в сторону, сажусь и шпарю новеллу или рассказ. Например, сегодня окончил одну новеллу, которую аллюром шлю в Киев… Потом у меня начато две повести, зовут, но разорваться не могу. Пусть подождут немного. Да. Еще новости. Повесть «Хмарка» все же переводится на русский язык. Переводит Кедрина, жена очень хорошего, но почему-то малоизвестного поэта, безвременно погибшего, Дмитрия Кедрина. Она прислала мне сборник его стихов. Чудесные стихи. Так вот, она переводит. Скоро должна прислать мне на читку…
У нас мороз. Была оттепель. Снова морозец. Дед Кирило Билокобильский убил косого и принес мне «вы-пимши». Я был занят, зайца взял, дал ему, деду, на «сто пятьдесят» и отпустил з богом. Дед врал безбожно, как все охотники, что он «вбив зайця одною дробиною. Ось як розрізатимете — побачите… У вухо».
Ах, как мне хочется еще с тобой поговорить. Подольше… Кгм. Значит, так… Я в комнате еще не топил. Озябли ноги. Обожди, «потупаю»… Все. Продолжаю. Итак, о Цвейге. Я, как только получил и прочел твое письмо, пошел в магазин, купил и читал весь вечер. Прочел «Амок» и «Двадцать четыре…». Пишет он великолепно. Психология потрясающая, детали сделаны исключительно мастерски, но, увы, я никогда не смогу быть беспристрастным читателем… Дело в том, что манера его письма в психологии мне абсолютно подходит, там есть чему научиться, и это великолепно; мы так писать еще не умеем, и бог знает, может, и не научимся; но манера его письма в коллизиях — не подходит… Сенсационно. Сенсационно начинает каждый рассказ, то есть с какого-то необычайного, загадочного происшествия, чтобы сразу заинтриговать читателя. Я такой манеры не люблю. Это мне почему-то напоминает дельца, стоящего на рынке и показывающего краденую вещь из-под полы: купи, мол, хорошая вещь. Я люблю спокойное, эпическое повествование а-ля Лев Толстой, где нет ничего необычайного, нет игры эффектов, но это простое… такое простое и такое сильное. «Поликушка», например, рассказы Чехова, Гоголя, Успенского, что разрастаются в твоих глазах в грандиозное, незабываемое. Притом, если ближе присмотреться к Цвейгу, психология, поведение его героев однотипны, может, здесь имеет влияние манера вести рассказ от «я». Безусловно, имеет и ограничивает, очень ограничивает писателя, так, например, леди из «Двадцать четыре…» и врач из «Амок» чувствуют почти одинаково. А это несправедливо и невозможно. Они разные люди, и психология их не может быть одинаковой…»
«16.11.1958 г.
Неисправимый брат мой!
…Новостей у меня особенных нет. Арбу с романом «пхаю» дальше, гора крутая, ехать тяжело, путь бесконечный. На днях был во Львове на совещании писателей. Три дня. Жил в гостинице «Львов», один в комнате. На совещании подводили итоги творческих дел наших «списователей» за два года. Все нормально…
Получил московскую «Литературную газету» с докладом Тихонова на пленуме писателей 13 февраля о состоянии и задачах литературы; между прочим, с этой высокой, всесоюзной трибуны, вспоминает докладчик и обо мне. Ищи на 3-й строке вверху, первая колонка. В «Лит. газете» 15 февраля на первой странице жирным шрифтом найдешь заметку — «В Союзе писателей». Там сказано, что будет, дескать, организована творческая встреча с писателями Львова и Ужгорода. На эту встречу с группой львовских товарищей поеду и я, Это будет с 5 по 15 мая. Потом мы из Москвы поедем, кажется, в Ленинград. Дальше: повесть моя должна выйти на русском языке в издательстве «Советский писатель», с которым я веду активную переписку.