Здесь сошлись и те линии творчества писателя, которыми отмечено начало его пути: став взрослыми, дети войны в основном сохранили мировосприятие чудаков, объединившись с ними в обоюдной ненависти к мещанству, от которого пострадало их детство. Григор Тютюнник вышел на главную прямую своей творческой магистрали — осмысление проблемы морального становления человека в современном мире, его прав и возможностей, его духовного возмужания.
Казалось бы, ничего особенного не кроется за этим, на первый взгляд, общим определением. Сегодня едва ли не о каждом, даже посредственном писателе нечто подобное можно прочесть в обзорных статьях. И не удивительно, ибо здесь сказывается общая тенденция нашей литературы, в развитие которой каждый вносит свою посильную лепту. Однако дистанция между умением конъюнктурно приспособиться к общему течению, влиться в него тихим ручейком и той бурной рекой, которая круто пролагает свое русло, воистину огромна. Именно последнее характерно для Тютюнника. Его поиски настойчивы и откровенны. Его стремление собственными силами, через своих героев самостоятельно решить эту проблему очевидно.
Он не боялся заново открывать уже открытое, он знал, чти истина познается лишь тогда, когда выстрадал её. Он болел душою за лишенного крыльев, согнутого судьбой простого человека: будь то бывший ударник или щедрый в прошлом хлебосол, который, выйдя на пенсию, впадает вдруг в непонятную односельчанам скупость, ибо, как выясняется, не может не вспоминать гнилую, мерзлую картошку своего далекого детства, лохмотья вместо одежды и обуви, и старику делается страшно от мысли, что все это может вернуться. Писатель переживает и за полтавского крестьянина, который в тяжелые послевоенные годы подался на заработки на Донбасс, но сейчас, стоит ему прикрыть глаза, встает перед ним родная хата, огород, слышится запах бузины и цветущей картошки («Мягкий»), и за человека, у которого даже перед женой не сходит с лица выражение покорной благодарности — не способен он даже на собственное мнение, а ведь смолоду была в нем искра божия («Нюра»)… Но больше всего Тютюнник болел за тех товарищей далекого своего детства, которые входя в пору зрелости, оказывались под угрозой духовного обнищания.
Ржавчина на человеческой изначальной чистоте — так воспринимал писатель мещанство. И со всей решимостью клеймил его. И не Чехов ли, которого он очень любил и у которого призывал его учиться старший брат Григорий, дал ему в руки такое меткое, без промаху разящее оружие, как ирония?.. Критика мало обращала внимания на эту черту письма Тютюнника, тем не менее владел он иронией блестяще. Красноречивое тому подтверждение — рассказы «Затмение», «Чуднáя история», «Поминали Маркьяна», «Сын приехал».
И действительно, разве не ощущается школа великого русского гуманиста, когда Тютюнник рассказывает о том, как хихикают от удовольствия Антон и Палашка, которые сегодня ночью должны стать настоящими собственниками: вот-вот опоросится свинья, а за продажу каждого еще не родившегося поросенка уже старательно подсчитаны деньги и что на них можно купить. Но… появился на свет единственный поросенок, да и того задушил со сна нерадивый Антон («Затмение»). Как не вспомнить унтера Пришибеева при знакомстве с Маркьяном, которого даже усопшего никто искренне не оплакал: ни дети, ни жена, ни родственники — всем казалось, что он и мертвый вдруг вскочит и, выкатив налитые кровью глаза, гаркнет свое излюбленное: «Порядок надо знать!» («Поминали Маркьяна»).
Ирония у Г. Тютюнника часто перерастает в сатиру. Блестящим примером этого является рассказ «Сын приехал». Как и в большинстве произведений Тютюнника, действие в нем развивается плавно и естественно, словно бы без всякого вмешательства автора. Описывается приезд Павла Дзякуна с женой и сыном в гости к родителям. Кажется, ничего особенного не происходит — многие с детьми и женами приезжают погостить в деревню к родичам. Разве только один штрих остановит наше внимание: Павло Дзякун прибыл на собственном «Москвиче». Гости навезли всевозможных городских подарков, жена молодого Дзякуна Рита пошла на огород и слегка прополола грядки, сам Павло наловил рыбы в пруду, а под вечер, как водится, устроили небольшую вечеринку в честь прибывших. Вот и весь рассказ. Однако внешний сюжет ничего не передает из того, что хотел сказать и сказал писатель. Именно здесь ярко проявляется двуединство объективного изображения действительности и активной позиции автора. Взять хотя бы тот же «Москвич». Идет простое описание его внешних примет: блестящая окраска, никелированные буфера, всевозможные циферблаты на приборах, покрытые ковровыми дорожками сиденья, репсовые занавески на заднем и боковых окнах… Но незаметно приходит ощущение, что от вещей нечем дышать. Затем выясняется, что вес эти коврики и занавески, канистры и брезент Павло приобрел еще в ту пору, когда первые детали его автомобиля «только еще отливались где-то на заводах». Итак, мечта давняя и несокрушимая. Выясняется также, что из-за «Москвича» Павло долго не женился — уже было за тридцать, знал, что семья потребует больших расходов: мебель, одежда, множество других вещей для жены — деньги и разойдутся. А он в последнее время даже в отпуск не ездил к родителям, избегая непредвиденных трат.
И вот перед нами апофеоз многолетних стремлений: «Теперь Павло имел все: квартиру, жену, машину, сына, двести рублей заработка вместе с премией, и чувствовал себя так, как ему хотелось! спокойно, уверенно и независимо». Обратите внимание на то, в каком порядке перечисляет автор «добытое» Дзякуном, все для него выстроилось в один общий ряд: вещи, деньги и самые близкие люди — жена и сын.
Кое-кто из писавших в то время о Тютюннике говорил, анализируя этот рассказ: вот, мол, смотрите, еще одна жертва меркантильности и голого расчета, этому человеку уже никогда не дано испытать счастья. Однако все дело в том, что сам Дзякун над таким сочувствием только бы посмеялся: он-то счастлив более, чем кто бы то ни был. Имеет все, о чем мечтал, живет спокойно и сыто — чего еще нужно? Разве не в том счастье, чтобы, стоя возле новенького своего автомобиля, независимо скрестив руки на груди, в новом костюме и башмаках в тон, в ответ на приветствия односельчан, отвечать им, глядя куда-то поверх их голов: «Зассте»? А разве не удовольствие смотреть на всеми уважаемого директора школы, где когда-то с грехом пополам окончил семь классов, как он возится со свиньями в сарае, а ты, меж тем, подъезжаешь к его дому на собственном новеньком «Москвиче»?.. А может быть, счастье в том, чтобы на работе начальство тебя уважало, а подчиненные боялись? Так и это есть! Дзякуна, конечно же, уважают нужные ему люди, а подчиненные опасаются, потому что «раз не послушался, а в другой — на такие наряды посажу, что в получку только расписаться придется». Женился он, правда, не на той, которую когда-то полюбил первой своей почти детской любовью. И все равно не прогадал: Рита, хоть и не прочь была раньше погулять, зато теперь ни-ни, надежнее в семье…
Тютюнник вскрыл духовную пустоту такого человеческого типа, которого, кажется, ничем не проймешь: он «законно» возьмет свое в любом положении, у него на все свой холодный взгляд и железный расчет. Даже на счастье и мораль. Однако именно эта уверенность в себе закоренелого обывателя заставила писателя задуматься над другой стороной явления. Своевременно выявить зародыш мещанства в обыкновенном человеке, показать обстоятельства, при которых расцветает такое отношение к жизни и людям, предостеречь от этого чистые души — вот новая творческая задача Тютюнника. Вспоминается один из лучших рассказов писателя «Тысячелистник», давший название его второму сборнику. Этот рассказ неизменно включается во все последующие издания. Как было отмечено О. Никаноровой сразу же после первой публикации рассказа, во внешне спокойной и композиционно уравновешенной сюжетной структуре таится «непоказной», «тихий», но свежий и неожиданный психологический конфликт».’(«Дніпро», 1969, № 6).