Думать было некогда. Второпях назвали меня первым пришедшим в голову именем — Иваном, хотя это тоже не слишком изысканно. Именины мои приурочили ко дню празднования перенесения мощей Иоанна Крестителя из Гатчины в Петербург. Так, строго говоря, и живу я без своего святого… Но, прости Господи, по сей день недоумеваю: каким образом рука Иоанна Крестителя, которую — вернее мощи которой, тогда переносили, могла вдруг оказаться в Гатчине?
Представляете, если бы это случилось — я назывался бы «Филипп Бунин». Тьфу, как «филипповская булочная»! Из-за такого гнусного созвучия я, вероятно, и печататься никогда бы не стал,
Да, чуть не забыл — еще об именах. Наш древний род значится в шестой родословной книге дворянства. Но как-то гулял я по Одессе и наткнулся на вывеску «Пекарня Сруля Бунина». Каково!
Кто-то заметил Бунину: «Даже трудно поверить, что среди нас человек, переписывавшийся с Толстым, друживший с Чеховым… Ведь это кажется совсем другим веком, другой эпохой!»
Иван Алексеевич рассмеялся: — Это еще что! Помню действительно потрясающую встречу. Я только-только был избран в академики и новичком приехал на заседание. Сел за большой, покрытый зеленым сукном стол. Около меня осталось пустовать место.
Заседание началось, и тогда двери распахнулись и вприпрыжку вбежал хилый, сгорбленный старичок, опиравшийся на костыль. Ну, истинно живые мощи! Я не знал, кто это, но, кажется, это был знаменитый физик и химик Николай Николаевич Бекетов, родившийся во времена, когда Пушкин был еще молодой. Я поразился его одеянием — какой-то странный белый балахон, похожий на ночную сорочку.
Впрочем, сей странный туалет никого не смутил: почет ему был оказан чрезвычайный. Все приветствовали его стоя.
Проковыляв по конференц-залу, академик уселся со мною рядом.
Надо сказать, что в Академии мы были чрезвычайно вежливы и почтительны, иначе, как «ваше превосходительство», друг друга не называли.
Старичок мой прищурился, кашлянул и наклонился ко мне: «Опоздал я сегодня — страшный на дворе дождь. А помните, ваше превосходительство, точно такой же ливень был, когда мы хоронили Ивана Андреевича. Промок тогда я и простудился… А вы?»
Можете представить мое состояние: Бекетов говорил о похоронах Крылова, а они состоялись в 1844 году.
Над Грасом разразилась снежная буря, выпал необычно глубокий снег. Дует пронизывающий ветер. Вдоль дороги, по канаве, обычно чуть влажной на дне, на сей раз шумит поток тающего снега.
Иван Алексеевич, забиравшийся на гору, где стоит его жилище, продрогший, тяжело дышащий, вдруг распрямляется и начинает декламировать:
Дробясь о мрачные скалы,
Шумят и пенятся валы
И ропщет бор…
— Удивительно хорошо! — с восторгом произносит Бунин. — Невозможно сказать ярче и короче. Каждый раз, вспоминая какие-нибудь пушкинские строки, ощущаю, что впадаю в столбняк. Немею от восторга, от удивления. Во всей мировой литературе не найти ничего даже отдаленно похожего. Что можно нового сказать о Пушкине? Ничего! Можно лишь повторить давно истертые эпитеты и восклицания. Он уже давно перестал быть литературным фактом. Он вошел во всю нашу жизнь.
Должно быть, есть в природе вещи, о которых мы даже не догадываемся. А то как же могло случиться, что какой-то негодяй неизвестными путями и неизвестно зачем проникает в Россию, делается родственником Пушкина, а затем убивает его. Нет, умом такое понять невозможно!
Однажды, на каком-то приеме Анри де Ренье[70] завел со мной разговор на разные темы. Был он в широком старомодном фраке, с пышными галльскими усами, еще не старый — было это в году тридцатом. Мы курили, говорили о пустяках, вдруг он произнес:
— Вы, вероятно, не любите Дантеса. В молодом возрасте он убил на дуэли вашего поэта Пушкина (он произнес — «Пуськина»). А Дантес мне приходится родней. Что он мог сделать? Его оскорбили. Он защищал свою жизнь.
— Какая бестактность! Мог бы и не говорить мне таких вещей. С той поры я избегал с ним встреч[71].
…Для Бунина Пушкин был полубогом, человеком вне законов, недосягаемым и грандиозным. Все, что Пушкина окружало, каким-либо образом было связано с ним, все это для него священно. Но это не мешало ему по-настоящему восторгаться Лермонтовым, причем, по утверждению Бахраха, прозой больше, чем поэзией. Более того: в начале тридцатых годов собирался писать «романсированную биографию» Лермонтова. Об этом было даже объявлено в печати.
71
12 февраля 1945 года Бунин записал в дневнике: «Все перечитываю Пушкина. Всю мою долгую жизнь, с отрочества не могу примириться с его дикой гибелью!» Далее идет рассказ о приведенной нами встрече с Анри де Ренье.