Милюков, словно в предсмертном завещании, призывал русских людей за рубежом с уважением отнестись к тем чудесам храбрости, которые проявляют бойцы Красной Армии. Их великие победы обязывают пересмотреть прежнее отношение к новой России. «Бывают моменты — это еще Солон заметил и в закон ввел, — когда выбор становится обязательным. Правда, я знаю политиков, которые по своей «осложненной психологии» предпочитают отступать в этих случаях на нейтральную позицию. «Мы ни за того, ни за другого». К ним я не принадлежу… Когда видишь достигнутую цель, лучше понимаешь и значение средств, которые привели к ней… Ведь иначе пришлось бы беспощадно осудить и поведение нашего Петра Великого».
Статья Милюкова, судя по всему, не дошла до «Жаннет». Но зато известно, что именно в это время испытаний Бунин произнес, а Бахрах записал, следующие слова:
— Россия в каждом из нас! Любить ее — это нравственно.
Россия!..
Как страшный крик, полный неизбывной тоски по ней, вырвался из груди Бунина, когда он писал рассказ «Холодная осень». (Он завершил его третьего мая сорок четвертого года.)
Героиня рассказа проделала тот же жуткий путь, что и его автор, что проделали еще тысячи и тысячи русских беженцев — Крым, Константинополь, Болгария, Сербия, Чехия, Париж… Она уже давно живет в Ницце, «попрежнему чем Бог пошлет». «Была я в Ницце первый раз в девятьсот двенадцатом году — и могла ли думать в те счастливые дни, чем некогда станет она для меня!
…Вспоминая все то, что я пережила с тех пор, всегда спрашиваю себя: да, а что же все-таки было в моей жизни? И отвечаю себе: только тот холодный осенний вечер. Ужели он был когда-то? Все-таки был. И это все, что было в моей жизни, — остальное ненужный сон…»
Все, что было после России, — ненужный сон.
Из дневника И. А. Бунина:
«12.8.44. Суббота.
Два алерта. Первый в 11 часов утра. Испытал впервые настоящий страх — ударили близко… тотчас начались пожары.
Прекрасный, уже очень жаркий день.
15.8.44. Вторник. Успение.
Спал с перерывами, тревожно — все гудели авионы. С седьмого часа утра началось ужасающее буханье за Эстерелем, длившееся до полдня и после. В первом часу радио: началась высадка союзников возле Фрежюса. Неописуемое волнение!
18.8.44. Пятница.
Взяли La Napoul (возле Cannes). Все время можно различить в море 6 больших судов. То и дело глухой грохот орудий».
В воскресное утро вновь привычно завыли сирены: воздушная тревога! Иван Алексеевич не спеша (хотя последние дни вокруг творилось «беспокойство», от которого в его комнате вылетело стекло — ударила воздушная волна после взрыва бомбы) отправился в свой «бункер» дочитывать томик Лермонтова. (Чуть прежде, перечитав его «Восточные повести», он отметил в дневнике: «Совершенно детский, убогий вздор, но с замечательными проблесками».)
Прошел час, другой… Давно пора быть отбою, прованское небо оставалось безоблачным и чистым от бомбардировщиков, которые неизбежно следовали за объявлением тревоги.
От этого «неуместного» внешнего спокойствия Бунин стал приходить в беспокойство — сначала легкое, затем все более усиливающееся.
— Что же это такое? Какую пакость теперь надо ждать от оккупантов? — Потягиваясь, он вышел из тесного «бункера» и отправился к себе, на второй этаж. Долго, до рези в глазах вглядывался в голубой горизонт — тишина — и покой, «как две тысячи лет назад»!
По радио тоже не удалось ничего узнать — местная трансляция была отключена. Только после полудня просочилась «секретная» новость: воздушная тревога объявлена по причине высадки союзного десанта где-то в местечке Фрежюс — это всего километров сто от Граса.
В тот день отбой все-таки дали, но время шло в нервирующем ожидании, усугубляемом отсутствием сведений с «места боевых событий» и, как всегда в таких случаях, обилием самых противоречивых слухов. Но время от времени со стороны Эстереля слышался гул разрывов.
Бунин весь оживлялся, в его облике вновь отчетливо проявлялось то самое величавое, «римски-сенаторское», что отмечали все его биографы и что несколько потускнело за годы войны.
— Наступило! — Он торжественно поднимал руку. — Что я вам всегда говорил? Гитлеру — капут!
Всю ночь двадцать третьего августа немцы что-то взрывали (кажется, собственные боеприпасы, которые не успели вывезти) — и небо красиво озарялось синим пламенем. На рассвете наступило долгожданное: немцы без боя, торопливо, в полном беспорядке отступали из Граса.