Бунин писал Алданову: «Очень огорчен судьбой «Мадрида» и «Второго кофейника», — не постигаю, что в них похабного, — они так чисты, простодушны, «героини» их, по-моему, просто очаровательны — и что это за «богатые дамы», кои вообще гневаются на меня? — ведь все то, что у Вас было напечатано (в первом издании «Темных аллей» и «Новом журнале». — В. Л.) так невинно! И уж совсем не понимаю, почему вдова и дочери Шаляпина могут обидеться на мою архиневинную выдумку, что Шаляпин заехал с Коровиным[77] в тот извозчичий трактир похмелиться, где служила «героиня» «Второго кофейника», и там шутя кричал?! Вы говорите, что «имена вообще лучше было бы выпустить», — никак не могу с этим согласиться…
Да что же это за институтские нравы у Вас?! И как-же это Вы все с ними все-таки считаетесь?! (Терпеть не могу этого соединения — вопросительного знака с восклицательным — но не могу не употребить его сейчас!) Вообще на редкость грустна судьба моей последней книги…»
Вкусы «бедным русским» диктовали «богатые дамы» (думается, не только «дамы»). Ни Алданов в «Новом журнале» (где фактической владелицей была Цетлин), ни Цвибак (здесь тоже были свои хозяева) печатать кого-либо, даже — а может, «тем более» — нобелевского лауреата, не могли по собственному усмотрению.
(Цвибак напечатал в 1962 году в США мемуарную книгу «Далекие, близкие» — под псевдонимом «Андрей Седых». Он многое в ней напутал. К примеру, он несколько приукрасил свои отношения с Буниным, раздув свою роль в его жизни до положения чуть ли не «благодетеля». На деле было иное: за издание «Темных аллей» в США на английском языке ее автору был предложен смехотворный гонорар — 200 долларов! Бунин написал Цвибаку возмущенное письмо, потребовал возвращения ему рукописи. Тогда, как утверждает Цвибак, «при содействии М. Е. Вейнбаума условия удалось несколько улучшить и Бунин получил 300 долларов».
Уже отсюда видно, в какую зависимую роль от издателей поставлен писатель, хотя бы он был и нобелевский лауреат).
Надеяться на издателей не приходилось — бунинские книги мало соответствовали вкусам читателей — будь то Западная Европа или далекая Америка. У людей, большинство которых пострадало в дни войны (если говорить о Франции), явилось слишком много проблем. Каждый думал лишь о том, как бы прожить, как заново устроить жизнь.
Положение Бунина сделалось и вовсе катастрофичным: парижская квартира на «Яшкинской улице» на время его отсутствия была сдана мэрией семье с изящной фамилией Графы. Теперь эти самые Графы, нарушая договор, отказывались покинуть квартиру.
Зато владелица «Жаннет» изъявила желание вернуться из Англии в Грас и просила освободить ее виллу.
Без жилья, без заработков, без надежды хоть как-то поправить положение… Даже не впадавшая в отчаяние Вера Николаевна, вечно ободрявшая мужа, теперь не знала, что делать:
— Где выход? К кому обратиться? — И слезы катились по ее ставшим дряблыми щекам.
— Выход есть! — горько шутил Иван Алексеевич. — Утопиться в Средиземном море. Впрочем, не уверен, что наскребем деньги на автобус, чтобы до Ниццы доехать. А ближе моря нет.
В этот момент скрипнула дверь, и как всегда не вовремя, вошел Зуров.
— У нас что, сегодня ужин отменяется? — ледяным тоном обратился он к Вере Николаевне. — Ведь я вам на свое питание давал сто франков.
— Я при первой возможности верну эти паршивые франки. — Бунин вскочил со стула. — Когда наконец вы оставите…
Вера Николаевна бросилась между ними:
— Ян, Ян, умоляю, не надо! Успокойся, Ян!
Зуров спокойно и насмешливо улыбался. Иван Алексеевич, увлекаемый женой, покидал «поле боя». Каждый раз после таких скандалов (а они случались куда более горячими!) Бунин с трудом достигал своей комнаты и здесь лежал на кушетке побледневший, хватая ртом воздух и принимая сердечные капли.
Вера Николаевна, присев рядом, тихо плакала и уговаривала:
— Ян, пожалуйста, не сердись на Леню! Он добрый, но больной, он сам собой не владеет…
Бунин, вдруг привстав, с горячностью возражал:
— Когда этот подлец тебя «свиньей» называл, он тоже добрым был? Почти двадцать лет не слазит с моей шеи. Господи, за что такое наказанье мне?
Вера Николаевна приставляла палец к губам и умоляюще просила:
— Тише, Ян, тише! Ведь он услышит.
Иван Алексеевич пришел в себя, успокоился, он стал писать Цетлиным: «Дорогие друзья, давно нет от вас весточки… Я и совсем больная Вера Николаевна в полном смысле околеваем с голоду. Неужели в Америке не найдется богатых людей, которые пришли бы нобелевскому лауреату на помощь, спасли от гибели?»