«Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь». Да и делали мы тоже только кое-что, что придется, иногда очень горячо и очень талантливо, а все-таки по большей части как Бог на душу положит — один Петербург подтягивал. Длительным будничным трудом мы брезговали, белоручки были, в сущности, страшные. А отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, очень барский, наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то ведь гораздо легче, чем работать. И вот:
— Ах, я задыхаюсь среди этой Николаевщины, не могу быть чиновником, сидеть рядом с Акакием Акакиевичем, — карету мне, карету!
Отсюда Герцены, Чацкие. Но отсюда же и Николка Серый из моей «Деревни», — сидит на лавке в темной, холодной избе и ждет, когда подпадет какая-то «настоящая» работа, — сидит, ждет и томится. Какая это старая русская болезнь, это томление, эта скука, эта разбалованность — вечная надежда, что придет какая-то лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает: стоит только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко!
Это род нервной болезни, а вовсе не знаменитые «запросы», будто бы происходящие от наших «глубин».
«Я ничего не сделал, ибо всегда хотел сделать больше обыкновенного».
Это признание Герцена».
…Бунин отложил перо. За окном брезжил рассвет нового дня. Сказал, как выдохнул:
— Мы должны унести с собой в могилу разочарование величайшее в мире…
К чему сказал — не поймешь.
ГЛАВА IV
В начале апреля 1919 года в Одессе была восстановлена Советская власть. Но власть народа держалась еще непрочно. Орудовали банды. Грабили население. Украинские националисты открыто выступали против Советов. Они призывали сотрудничать с оккупантами. В борьбе с бандитами погиб славный красный командир, член Военно-революционного штаба Мизикевич.
В порту темные личности торговали валютой. Франк, стоивший по официальному курсу один рубль, продавался за 10–12 рублей, фунт за 200.
Продукты питания нельзя было достать ни за какие деньги. Голод становился все страшнее.
Бунины пришли в порт. Они провожали Цетлиных, отплывавших в Константинополь. Рейд был довольно пустынным. Иван Алексеевич невольно залюбовался прелестными красками дальних берегов, крепкой синей зыбью моря и легкими белыми облаками, скользившими к горизонту.
— Прощайте, — сказала Мария Самойловна. — Жаль, что вы не послушались нас. Через неделю-другую вместе были бы в Париже.
Цетлин уговаривала, обещала всяческую поддержку: «Крышу над головой, питание и одежду всегда найдем для вас!»
Вера Николаевна 5 апреля записала в дневник: «Цетлина опять уговаривает нас ехать. Сообщает, что Толстые эвакуируются. Предлагает денег, паспорта устроит Фондаминский. От денег Ян не отказывается, а ехать не решаемся. Она дает нам десять тысяч рублей…» (5 апреля 1919 г.)
На улицах Одессы шла перестрелка. «Еврейская дружина сражалась с поляками. На Белинской улице из домов стреляли в уходящих добровольцев, они остановились и дали залп по домам… Французы потеряли голову. Они неслись по улицам с быстротой молнии, налетая на пролетки, опрокидывая все, что попадается на пути, — писала в дневнике Вера Николаевна. — Мимо нас провезли на извозчике убитого, картуз на заду, сапоги сняты и болтаются портянки.
— Какие нужно иметь нервы и здоровое сердце, чтобы снять с убитого сапоги, — сказал Ян».
В первой половине мая разнесся слух: контрреволюционные банды под водительством бывшего штабс-капитана Николая Григорьева, служившего то у Петлюры, то переходившего к красным войскам, то самостийно грабившего местное население, двигаются на Одессу. По пути Григорьев расстреливал коммунистов и устраивал еврейские погромы. В июле атаман, с остатками своей банды, присоединится к Нестору Ивановичу Махно, по приказу которого и будет убит.
Погромы перекинулись в Одессу. В одну из майских ночей 1919 года на Большом Фонтане было убито четырнадцать комиссаров-коммунистов и три десятка беспартийных евреев. Бандиты громили магазины и лавочки, врывались в дома, стаскивали спящих с кроватей, насиловали, убивали, грабили.
«Убит Моисей Гутман, биндюжник, прошлой осенью перевозивший нас с дачи, очень милый человек», — с сердечной болью записал в дневник Бунин. «Был возле Думы. Очень холодно, серо, пустое море, мертвый порт, далеко на рейде французский миноносец, очень маленький на вид, какой-то жалкий в своем одиночестве, в своей нелепости, — черт знает, зачем французы шатаются сюда, чего выжидают, что затевают? Возле пушки кучка народа, одни возмущались «днем мирного восстания», другие горячо, нагло поучали и распекали их.