Кто-то, белеющий в сумраке рубашкой, «краса и гордость русской революции», как оказывается потом, дерзко вмешивается:
— У нас такого провокатора в пять минут арестовали бы и расстреляли!
Мужик возражает спокойно и твердо:
— А ты, хоть и матрос, а дурак. Я тебе в отцы гожусь, ты возле моей избы без порток бегал. Какой же ты комиссар, когда от тебя девкам проходу нету, среди белого дня под подол лезешь? Погоди, погоди, брат, — вот протрешь казенные портки, пропьешь наворованные деньжонки, опять в пастухи запросишься! Опять, брат, будешь мою свинью арестовывать. Это тебе не над господами измываться. Я-то тебя с твоим Жучковым не боюсь!
(Жучков — это Гучков.)
Сергей Климов, ни к селу ни к городу, прибавляет:
— Да его, Петроград-то, и так давно надо отдать. Там только одно разнообразие…
Девки визжат на выгоне:
Люби белых, кудреватых,
При серебряных часах…
Из-под горы идет толпа ребят с гармониями и балалайкой:
Мы ребята ежики,
В голенищах ножики,
Любим выпить, закусить
В пьяном виде пофорсить…»
12 июля произошло событие, которое переполошило всех жильцов на Княжеской улице. Отряд красноармейцев, подтянутых, дисциплинированных, но по-военному деловитых, искал уклоняющихся от службы в армии и выявлял излишки продуктов.
Около десяти утра в комнату Веры Николаевны влетела бледная Анюта, помогавшая по хозяйству.
— Пришли! С ружьями! Ищут…
За большим обеденным столом расположился высокий, склонный к полноте красноармеец. Он достал блокнот, карандаш и приготовился записывать «излишки». Но вскоре выяснилось, что излишки в этом доме давно не водятся.
— А кто в соседней комнате проживает? — вежливо спрашивает командир отряда, убирая в полевую сумку блокнот.
— Академик Бунин!
На лице командира удивление и почтение. Наверное, красноармейцы тихо ушли бы из этого дома, но в дверях уже стоял сам академик «с необыкновенно свирепым видом». От природы, подобно своему кумиру Льву Николаевичу Толстому, он был весьма бесстрашен и при каждом случае любил это показать. Начальник не успел и рта открыть, как Иван Алексеевич громовым голосом заявил:
— У меня вы не имеете права делать обыск! Вот мой паспорт. Я вышел из возраста, чтобы воевать. Запасов, к сожалению, тоже не имею.
— А оружие?
Бунин так грозно посмотрел на вопрошавшего, что тот невольно попятился:
— Извините!
Вся эта военная экспедиция мирно ретировалась. Академик прохаживался по квартире с видом Наполеона после победы под Аустерлицем.
— Это надо отпраздновать, — сказал триумфатор, хотя особого повода к празднику вроде не было. — Вера, достань заветную, со звездочками!
На кухне, при стечении всех благодарных жильцов, коньяк и был распит. Закусывали тремя вареными картофелинами, которые принес Буковецкий.
Конечно, никто из домочадцев не мог догадаться о причине счастливого настроения писателя. Кроме Веры Николаевны, которая радовалась не меньше мужа. И дело было не только в том, что не обнаружили кое-что из их семейных драгоценностей (они были хорошо спрятаны где-то на печке). Бунины очень боялись за несколько сундуков, оставленных оккупационными офицерами в ванной комнате. Что в сундуках? Они этого не знали и по сей причине особенно боялись. Они уверили себя, что там оружие и мундиры, а может быть, патроны! Как бы тогда оправдались перед красноармейцами? А выкинуть чужое добро или просто посмотреть? Нет, только не это! Порядочные люди так, разумеется, не поступают.
Вот и смаковал Иван Алексеевич дорогой напиток, и нисходило умиротворение на его истерзанную душу.
Ранним утром 14 июля Бунин отправился к морю. Хотелось побыть одному, отвлечься от тяжелых мыслей и гнетущей неопределенности жизни. Он глядел безотрывно на светло-голубую даль, легкие и ужасно высокие облака, ему на душу сходило какое-то новое и счастливое чувство. Всякому горю есть предел, и наступает час, когда тяжесть сменится успокоением и надеждой.