В первом письме были еще такие строки: «Пришлите, Иван Алексеевич, мне Ваши книги и разрешение для перевода рассказов на французский язык. Ваши интересы я буду блюсти и деньги высылать честно, то есть не зажиливать. В Париже Вас очень хотят переводить, а книг нет… Все это время работаю над романом, листов в 18–20. Написано — одна треть. Кроме того, подрабатываю на стороне и честно и похабно — сценарий… Франция — удивительная, прекрасная страна, с устоями, с доброй стариной, обжилой(! — Д.Т.) дом. Большевиков здесь быть не может, что бы ни говорили…»
Письма эти обнадеживали. По просьбе Веры Николаевны «группа литераторов» выхлопотала для Буниных визы на Константинополь и Варну.
«Ехать нам не миновать, но когда и куда поедем, знает один бог. Проектов много», — писала в дневник Вера Николаевна.
Много проектов бывает тогда, когда нет одного надежного. Но в Париже были все-таки готовые помочь им Толстой и Цетлин.
Бунин писал Цетлин: «Если я и приеду в Париж или еще куда, то вовсе не собираюсь жить на чьем-либо иждивении». «Золотых запасов», спрятанных на печке в доме Буковецкого, им вполне хватило бы на первое время — года на два.
26 декабря Иван Алексеевич посетил Сербское консульство. Заплатил 10 франков и ушел с двумя визами в Белград.
Консул, который Бунина не читал, говорил ему на прощание:
— Белград переполнен беженцами. Есть случаи заболевания сыпным тифом. Но я буду рад, если вы, господин писатель, у нас сумеете устроиться.
Немного утешил Нилус — верный друг, который до самой своей кончины в сорок третьем году будет разделять «общую территорию» с бунинской квартирой в Париже, — его жилье на той же лестничной площадке, что и Ивана Алексеевича. Нилус приволок два чайника того самого красного вина, которым угощать должны тех, кто не имеет претензий в случае их потопления. Отметили его отплытие в Варну.
Истощавшие, изголодавшиеся люди пили бокал за бокалом.
«Ян возбудился, хорошо говорил о том, что он не может жить в новом мире, что он принадлежит к старому миру, к миру Гончарова, Толстого, Москвы, Петербурга, — записала в дневник Вера Николаевна. — Что поэзия только там, а в новом мире он не улавливает ее. Когда он говорил, то на глазах у него блестели слезы. Ни социализма, ни коллектива он воспринять не может, все это чуждо ему. Близко ему индивидуальное восприятие мира. Потом он иллюстрировал:
— Я признавал мир, где есть I, II, III классы. Едешь в заграничном экспрессе по швейцарским горам, мимо озер к морю. Утро. Выходишь из купе в коридор, в открытую дверь видишь лежит женщина, на плечах у нее клетчатый плед. Какой-то особенный запах. Во всем чувствуется культура. Все это очень трудно выразить. А теперь ничего этого нет. Никогда я не примирюсь с тем, что разрушена Россия, что из сильного государства она превратилась в слабейшее. Я никогда не думал, что могу так остро чувствовать».
Он предчувствовал разлуку с Россией, и это угнетало его. Накануне описанной вечеринки Иван Алексеевич сказал Вере Николаевне:
— Боже, как тяжело! Мы отправляемся в изгнание, и кто знает, вернемся ли? И куда ехать? В Париж? Очень не хочется…
Вера Николаевна 26 декабря отметила в дневнике: «Я почти отказалась от мысли ехать в Париж. И холодно, и голодно, и, вероятно, отношение к нам будет высокомерное…»
Через день Бунин сильно простудился и с повышенной температурой слег в постель.
Пришло письмо от доктора И. С. Назарова, бывшего жителя Одессы, нынче имевшего большую практику в Константинополе. Он писал о тех ужасных бедствиях, которым подвергаются русские на берегах Босфора.
Назаров умрет в Константинополе в 1927 году. Его сын уедет в США. В послевоенные годы он будет организовывать Бунину материальную помощь. Письма Ивана Алексеевича к обоим Назаровым в конце концов попадут к автору этой книги. Некоторые из них мы своевременно приведем.
Первое послание датировано 20 января 1920 года (по ошибке указан 1919 год). Письмо, собственно, писал Е. И. Буковецкий, а Иван Алексеевич сделал всего лишь небольшую приписку.
Итак, рукой Буковецкого: «Дорогой Иван Степанович. Завтра сестра вашей супруги повезет наши письма к вам в Константинополь, к счастливому человеку, уже пережившему давно момент нерешительности — ехать или не ехать, неопределенность положения… в чужой стране и даже, как до нас дошли слухи, получившему признание в своих знаниях и талантах не только от средней и высшей публики, но и от двора падишаха. Я очень порадовался вашим успехам, хотя чем больше будет у вас славы на Босфоре, тем меньше надежды увидеть вас на Княжеской улице.