Поручик откашлялся и, вполне сознавая важность своей миссии, напирая на низкие ноты в голосе, начал читать: «Право на визу получают три категории лиц. Первая категория: имеющие недвижимое имущество во Франции. Вторая: лица, чьи дети или близкие родственники уже имеют пребывание во Франции. И последняя категория: вызываемые на службу в русские учреждения этого государства».
— Все! — произнес генерал и вытер фуляром свое лицо, исполосованное боевыми шрамами, вопреки тому, что долгие годы служил на Кавказе по интендантской части (после ранения на войне с японцами слабо владел правой рукой). — Кто претендует на визу, прошу предъявить соответствующие документы.
Толпа молчала и не расходилась. Прибывшие в этот момент казаки, самый верный присяге народ, веселые усатые ребята, решительно стали вытряхивать из приемной, оклеенной изящными голубыми обоями, посетителей.
Перед генералом оказался высокий, с легкими мешками под главами и продолговатым, очень знакомым лицом, мужчина. Он был одет в пальто горохового цвета.
— Я академик Бунин…
— Прошу, — сказал генерал.
…Старый паркет ломко поскрипывал под ногами переводчика «Гайаваты», когда он проходил мимо старинной бронзы и хрусталя парадного зала русского посольства, в помещении которого временно разместился Агапеев. Бунин приближался к монументальным воротам из кованого металла. Он не ведал, что вновь идет по родной земле. Роскошный особняк императорского посла возвели на грунте, который специально доставили из России.
Изящные мраморные плиты, красавец Аполлон с поднятой словно для прощания рукой, стоявший в вестибюле, лабиринт лестниц посольского дома — все осталось позади.
Перед Буниным лежали крутые, гористые улочки Галаты с узкими печальными, как и их обитатели, домами. Турки были подавлены оккупацией союзных войск.
Бунину было еще тяжелее, чем туркам — те хоть у себя дома. Его глаза не хотят взирать даже на прекраснейшие купола великой мечети, лишь внутренний голос твердит с безысходной отчаянностью:
И солнце ярко купол озаряло
В непостижимой вышине…
Спасибо тебе, о благодетельное неведение! Поэт был обречен «познать тоску всех стран и всех времен». Долгих тридцать три года он будет тосковать по России…
Резкий ветер сыпал в лицо мокрым снегом и рвал из рук бумаги — визы на въезд во Францию.
ГЛАВА VII
И. А. Бунин — И. С. Назарову.
Париж, 27 апреля 1920.
Дорогой Иван Степанович, в Софии мы прожили 18 дней в отеле, полном русских беженцев (Hotel Continental), где живут Федоров и Нилус. Там грязь и тиф, мы жили в ужасе, а кончилось это тем, что нас вдребезги обокрали, — все вещи золотые и драгоценные и почти все деньги. Софийский университет избрал меня профессором. Кое-как, по нездоровью, — я ужасно ослабел, — и по делам пришлось уехать в Париж…
…В прокуренном и грязном отеле «Континенталь» Бунин томился уже третью неделю. Не было разрешения на выезд, не было денег. Он пытался было продать золотое кольцо с изумрудом, хранившееся у жены, но ювелиры предлагали такую смехотворно малую цену, что он перестал бы уважать себя, если отдал бы семейную реликвию этим разбойникам.
Но нашелся добрый человек по фамилии Рысс.
— Приглашаю вас участвовать в политической дискуссии, — деловым тоном сказал Рысс. — Имя академика Бунина привлечет многих слушателей. Вы получите достойный гонорар. Ваше выступление послезавтра. Начало согласно местным традициям в девять утра. Не проспите?
— Я никогда никуда не просыпаю и не опаздываю, — спокойно возразил Бунин.
Накануне этого утренника Иван Алексеевич нежданно попал в гости. Местный поэт, содержавший еще и трактир, в числе и других гостей пригласил Бунина «на чай».
Вот в этом веселом заведении, заедая красное вино свежим сыром, он проторчал далеко за полночь. Хозяин без конца подливал в бокал Бунина и читал стихи. Стихи были слабые, а вино хорошее.
— Спасибо за угощение, — поднялся он из-за стола. — Мне надо идти. Завтра утром читаю лекцию.
— Запрещаю! — ревел тучный человек в генеральской форме, оказавшийся военным министром Болгарии. — Сейчас же сядьте! Иначе прикажу арестовать вас.
Бунин, вздохнув, вновь усаживался за стол.
«Так и вернулся я домой, — только на рассвете и не совсем трезвый, — а вернувшись, тотчас заснул мертвым сном. И только часов в одиннадцать дня вскочил с постели, с ужасом вспомнив, что… лекция эта должна была начаться в девять утра», — писал позже Бунин.