5 апреля: «Фондаминский, Мария Самойловна и многие другие родились и учились в Москве…потом уехали в университет в Германию. Вернулись к 1905 году уже социал-революционерами, потом тюрьма, ссылка, эмиграция. Все видели, кроме слона, т. е. народа».
Седьмого апреля у Цетлин был день рождения. Накануне она проявила трогательную заботливость:
— Верочка! Посмотрите вот эти платья… Они почти новые. Может, вам что-то подойдет из них? Сиреневый цвет вам к лицу, право.
Сгорая от стыда, впервые в жизни она надевала на себя чужие платья. Не ради себя, ради хозяйки. Завтра у нее будет «весь русский Париж». Зачем же своей бедностью оскорблять изысканное собрание?
Беглецов перегоняли идеи. Князь Георгий Евгеньевич Львов созвал «конфиденциальное совещание». За большим обеденным столом, заставленным роскошными закусками и крепкими напитками, уселись Бунин, Толстой, Михаил Осипович Цетлин.
— Господа! — торжественно произнес князь. — Поздравляю — вы будете редакторами рождающегося на благо отечества издательства. Оно будет находиться в Берлине. Его капитал — восемь миллионов! Нет, нет! Благодарите не меня. Деньги — Михаила Осиповича. Поднимем тост за его здоровье!
Бунин не успел порадоваться, как пришла пора разочаровываться. В дело вмешались политические интриги.
Потирая носовым платком томпаковую лысину, князь Львов, пригласивший к себе для новой беседы Бунина, смущенно произнес:
— Иван Алексеевич, я чувствую себя крайне неловко. Но… издательское дело, кажется, вылетело в трубу. Цетлин отказался дать деньги. Между нами (он склонился к уху Бунина, хотя в комнате никого не было) — причина в графе Алексее Николаевиче. Большего я сказать не могу! И прошу — все между нами…
Так и не возникло дело «Бунин, Толстой и К0». На Фэзанари часто заходил небезызвестный Виктор Борисович Савинков. Вере Николаевне он «не показался»: «лысеющий мужчина среднего роста с маленькими ступнями…очень некрасивый, с плохой кожей, с надутыми жилами на лбу… Почти весь вечер он пил коньяк и разговаривал с сестрой Маршака. Даже когда приехали Ян и Толстой, он не пошел в столовую к столу, а оставался в гостиной…»
19 апреля. «Обедали вчера у Толстых с Набоковым. Набоков, очень хорошо по внешности сохранившийся человек, произвел на меня впечатление человека уже не живого. Он очень корректен, очень петербуржец… Разговор шел на политические темы, между прочим, о царе. Про Николая II он сказал, что его никто не любил и что сделать он ничего не мог.
…Вчера за обедом Толстой очень бранил Савинкова: «Он, прежде всего, убийца. Он умен, но он негодяй». Он рассказывал им о своей поездке в Варшаву:
— Да, вот мы с Пилсудским полагали так. Тут будут стоять его войска, а здесь мои (!). Потом заговорили о «Бледном Коне». Толстой говорит, что редактировал его Мережковский».
Точнее — «Конь бледный», в которой один из лидеров партии эсеров заявил о своем раскаянии в террористической деятельности. Этой книгой Савинков (псевдоним В. Ропшин) в 1909 году дебютировал в литературе. Позже издал еще несколько книг, писал и стихи — довольно удачные.
Человек, организовавший множество террористических актов — от убийства министра Плеве до великого князя Сергея Александровича, утверждал — белое движение не имеет перспектив.
И вновь воспевал и оправдывал убийство: «Не убий!»…Когда-то эти слова пронзили меня копьем. Теперь… Теперь они мне кажутся ложью. «Не убий», но все убивают вокруг. Льется «клюквенный сок», затопляет даже до узд конских. Человек живет и дышит убийством, бродит в кровавой тьме и в кровавой тьме умирает. Хищный зверь убьет, когда голод измучит его, человек — от усталости, от лени, от скуки. Такова жизнь. Таково первозданное, не нами созданное, не нашей волей уничтожаемое. К чему тогда покаяние? Для того, чтобы люди, которые никогда не посмеют убить и трепещут перед собственной смертью, празднословили о заповедях завета?.. Какой кощунственный балаган!»
И все же вынужден был добавить: «Чего я достиг?
Позади — свежевырытые могилы. Впереди… Что ожидает меня впереди?»
Что это? Предчувствие печального конца?
Десятки различных организаций, партий, групп и объединений, уже обосновавшиеся в Париже, искали повод для самоутверждения и пути к власти. Каждая уверяла, что на ее «знамени написаны священные слова — свобода и счастье родины». На деле они кипели ненавистью к новой России. Эта злоба выплеснулась идеологическим ядом на бумагу. С 1918-го по 1932 год выходило 1005 названий русских эмигрантских газет и журналов. В 1931 году в Белграде увидали свет «Материалы для библиографии русских трудов за рубежом». Они назвали умопомрачительную цифру — 7038 трудов по философии, истории, юриспруденции и прочим наукам. Солидная доля сих трудов пронизана патологическим неприятием власти Советов.