Теодор сам ласкал себя. Но ведь и она может делать это… Вероятно, может, если он согласен ее научить.
Теодор ласкал ее губами и довел до умопомрачения… Может ли она ласкать его губами? «Это неприлично,» — промолвил внутренний голос. «Ну и что?» — ответила ему Эмма. Заводить любовников тоже неприлично, а Теодор ее муж. Ее любимый муж. Она боялась сказать вслух (даже себе), что любит его, но назвать его любимым оказалось так естественно.
Вот он лежит на кровати, фантазировала она. Полностью обнаженный. Возбужденный. И она тоже обнажена. Ему нравится смотреть на нее. И ей тоже нравится смотреть на него. Она целует его губы. Шею. Грудь. Его живот. И ниже.
Эмма не смогла представить, каково это — поцеловать мужскую плоть. Будет ли ему это так же приятно, как и ей? Не оттолкнет ли он ее? Покойный граф Ренвик, ее первый муж, однажды пытался настоять на подобных ласках, но она устроила ему такую истерику, сыпала такими угрозами, что он больше ни разу об этом не заикался. Некоторые из ее любовников тоже спрашивали, не хочет ли она поласкать их там, внизу. Но никто из них не пытался предложить ей обратное — приласкать ее. Только Теодор сделал это, ничего не требуя взамен. Теперь она хочет сделать для него то же самое. Но… не будет ли это неприятно ей самой? Если будет неприятно, то Теодор может почувствовать это. Он не хочет того, чего не хочет она.
А его… уши? Так ли они чувствительны, как у нее?
Или так. Он вновь губами и языком довел ее до беспамятства, потом лег рядом. Она протянула руку и сжала в ладони его плоть — так, как это делал он. Какая она на ощупь? Горячая. Это то единственное, что она могла сказать наверняка. А дальше? Как нужно ласкать его дальше?..
Все это она сможет узнать только в том случае, если Теодор вернется и если не держит зла на нее. Если позволит ласкать себя. Но он не злой, в этом-то она могла убедиться.
А за неделю до предполагаемого приезда Теодора случилось нечто неожиданное: ее ежемесячное женское недомогание не пришло в срок, чего никогда раньше не было.
В первый день задержки Эмма лишь пожала плечами: не сегодня, так завтра. На второй день она слегка удивилась и отнесла задержку на счет нового витка в ее интимной жизни — может быть, удовольствие, испытанное ею, повлияло на месячный цикл. На третий день она забеспокоилась, сама не зная о чем. На четвертый день начала надеяться. Весь пятый день она с ужасом ждала, что вот-вот начнется, не желая расставаться с пробудившейся надеждой. Но вот прошли шестой и седьмой дни, а их все не было. Утром восьмого дня ее стошнило, она даже не успела толком проснуться. Она почти окончательно уверилась что беременна — или чем-то заболела. И заплакала.
Послали в город за доктором. Он сказал, что, по всей видимости, Эмма действительно беременна. Впрочем, с уверенностью можно будет сказать только через две-три недели. Вероятность отравления он исключил.
Теодора все не было.
Эмма даже была рада этому, ей хотелось окончательно убедиться в своих подозрениях и лишь потом сообщить мужу, чтобы не обнадеживать его понапрасну.
Она страшно уставала. Ей постоянно хотелось спать. А если Эмме не хотелось спать, то ей было плохо. Она почти ничего не могла есть, хоть и понимала, что это надо делать ради будущего ребенка. Она жила на чае с сухими булочками. Запах свежей пищи был непереносим. И несмотря на все эти несчастья, сопутствующие беременности, была как никогда счастлива в те моменты, когда ей не было плохо и не хотелось спать. Единственная ночь с Теодором не прошла бесследно, и ей очень хотелось сообщить ему об этом. Она была уверена, что он будет очень рад. Эмма представляла себе, как он посмотрит на нее, когда она сообщит ему о беременности: взволнованно, радостно, удивленно. Потом переведет взгляд на ее живот — пока еще плоский. Потом подойдет и, может быть, обнимет и поцелует — нежно, сладко, тепло.
Эмма только не хотела, чтобы Теодор приехал утром, когда ей особенно плохо.
В полдень Эмма сидела в кресле-качалке и грелась на солнце. Это вошло у нее в привычку. И иногда поглядывала на подъездную аллею, высматривая карету Теодора. Вот уже месяц прошел, как он уехал. От него не было ни писем, ни записок. Эмма не знала, когда его ждать, но каждый день выходила на крыльцо и ждала.
Едва увидев знакомую уже карету, она широко улыбнулась, предвкушая, как поделится с ним радостной новостью.
Она смотрела, как он выходит из экипажа: серьезный, слегка небритый, слегка растрепанный, немодный, — и улыбалась. Сознавала, что ведет себя глупо, но ничего не могла с собой поделать. В этот момент она чувствовала, что любит его. Она мысленно попробовала это слово на вкус: «Теодор, я люблю тебя,» — и заулыбалась еще больше. Да, именно это она и чувствует: любовь.
Лорд Эшли отдал распоряжения насчет багажа, Эмма распорядилась приготовить его комнату.
— Добрый день, Теодор, — сказала она затем.
Теодор подивился столь восторженному приветствию, но не мог не обрадоваться.
— Эмма, — он поцеловал ей руку. — Я приехал позже, чем обещал. Извини. К тому же приехал без предупреждения.
— О, тебе и уезжать-то не следовало, — возразила она.
— Ты соскучилась? — коварно спросил он.
— А ты?
Теодор усмехнулся.
— Да, я скучал по тебе, — признался он. Эмма улыбнулась, но ответного признания не сделала, отметил Теодор.
— Ты как раз к обеду, — сказала она и подала ему руку.
Теодор удивленно посмотрел на Эмму, когда ей вместо обеда подали лишь чай и хлеб. Она ответила милой непроницаемой улыбкой из репертуара Холодной Леди, но поскольку Теодор прямо ничего не спросил, она ничего и не объяснила.
Эмма почувствовала легкую тошноту от запаха еды и нахмурилась. Утешало лишь то, что несколькими днями раньше тошнота была много сильнее. Тем не менее она не отказалась от мысли сидеть рядом с мужем. Она ждала, когда он закончит обед. Слова вертелись на кончике языка, ей с трудом удавалось удержать их.
Наконец, наконец-то! Выпит последний стакан лимонада…
— Эмма, ты вот уже полчаса как-то странно смотришь на меня. Загадочно, — начал первым Теодор, едва слуги вышли за дверь, радостно шушукаясь между собой.
Эмма не удержалась от широкой улыбки.
— И почти ничего не ешь, — продолжил он, уже подозревая правду. — Что-то произошло?
— Я беременна, — торжественно объявила она.
Теодор опустил голову.
«Он в растерянности, как и ожидалось,» — подумала Эмма.
Но вот Теодор поднял голову. Его взгляд был пронзителен и… печален.
— Мне кажется, — немного неуверенно начал он, — я имею право знать…
Эмма приподняла брови, ожидая продолжения.
— Чей это ребенок?
Вопрос прозвучал словно гром среди ясного неба. Эмма ошарашенно уставилась на Теодора, приоткрыв рот от удивления, не в силах поверить, что он мог задать такой вопрос. Прежде, чем она нашлась с ответом, Теодор отрывисто произнес:
— В любом случае я рад за тебя.
Он опустил глаза.
— И будь уверена, кто бы ни был отец ребенка, я не заставлю тебя отказаться от него.
— Что ты… — начала она осипшим голосом. Потом прокашлялась.
— Что ты говоришь?! — едва не закричала она. Оказывается, все это время он не верил ей. Не верил, что за последние четыре года у нее не было любовников, кроме него.
— Эмма…
— Чей он, по-твоему, еще может быть?..
— Клермонт, — глухо ответил Теодор.
Эмма вскочила, так что уронила стул. Она визгливо, рассерженно рассмеялась.
— Клермонт… Что ж, ты угадал. Да, я ношу его ребенка, и тебе придется признать его своим!
— Я знаю, — тихо сказал он.
Эмма почувствовала, что сейчас заплачет. Не в силах выносить эту муку, она выбежала из столовой, с такой силой захлопнув дверь, что из нее вылетели стекла. На звук разбившегося стекла прибежала экономка и с разинутым ртом уставилась на Теодора, словно ожидая объяснений.
Теодор потянулся к графину с бренди, который прежде за обедом был ему не нужен, не обращая внимания на экономку. Глядя на блики света в бокале, он размышлял. Эмма разъярилась так, потому что он сразу разгадал ее или потому что обидел ее несправедливым предположением. Одно из двух. Теодору очень хотелось, чтобы было верным второе предположение. Но как узнать правду?