Она снова начала воспринимать едкие замечания Майкла. Он повторялся на присущий ему ирландский манер, слова спотыкались друг об друга и сплетались в возбужденное лопотанье: —…холодная, бессердечная женщина… убила моего брата своим ледяным презрением… пустое сердце… не знающее любви.
В голове у Джорджины что-то щелкнуло, и она набросилась на него с яростью большей, чем его собственная.
— А слышал ли ты, дядя, истории, которые рассказывали женщины в нашей семье? Нет? Тогда позволь мне просветить тебя, только сначала тебе лучше будет усесться, чтобы тебя не хватил удар!
Сбитый с толку, он исполнил ее приказание, слишком ошеломленный неистовством в ее глазах, чтобы поступить иначе. Она оперлась одной рукой на подлокотник своего кресла и холодно продолжила:
— Если бы не женщины нашей семьи, то не бывать нашему делу! Бабушка говорила это моей маме, а мама передала это мне, но я хочу добавить, только после того, как ее научил горький опыт, доказавший правоту слов бабушки.
Она сделала глубокий вдох, а Майкл все еще сидел с открытым ртом.
— У дедушки был превосходный ум, и он использовал его, чтобы добиться наилучших результатов, когда выбрал невесту-американку. После этого был основан его бизнес, он себе спокойно поживал, и позволил жене искать рынки сбыта и принимать заказы. Бабушка износила бесчисленное множество подошв в поиске доходных покупателей — и в конце концов находила их. Именно благодаря ей и ты, и мой отец не имели хлопот с процветающим бизнесом, который вы унаследовали, а не вашему беспечному папаше!
Майкл попытался возражать, но она заставила его замолчать.
— История повторилась и в отношении моего отца и мамы. Второй очаровательный ирландец; вторая деловая жена-американка. Спросил ли ты когда-нибудь себя, дядя Майкл, что делал мой отец в том районе сомнительной славы в день, когда он погиб? Он навещал одну из своих многочисленных подруг и поглотил чересчур много «огненной воды». Другими словами, его не толкнула под автомобиль ни моя мать, ни кто-либо еще — он был в стельку пьян!
Майкл тяжело опустился в кресло, сраженный наповал. Он не услышал ничего такого, чего бы не знал раньше, но его нежелание смотреть в лицо действительности позволяло ему задвигать такие факты в глубину сознания до тех пор, пока годы не смягчат память о них, и он поверит, что их никогда не было. Он отступал по мере того, как она втолковывала ему свое превосходство.
— Что же касается тебя, дядя Майкл, то что же ты сотворил со своей жизнью? Ты неудачник, потому что у тебя нет жены, которая была бы тебе опорой. Ты решил перевести свою долю в деле в деньги, оставив управление полностью моему отцу, потом ты растратил деньги в нескольких, следующих одно за другим, опрометчивых предприятиях. Это продолжалось до тех пор, пока ты не оказался выброшенным на обочину, но тебе удалось убедить мою маму дать тебе работу. И тебе при этом не стыдно в оскорбительном тоне, — ее голос дрожал от негодования, — отзываться о ней!
Он и не пытался ответить. Ее кинжал вонзился глубоко; словесные доводы Джорджины полностью сокрушили его собственные. Она смотрела сверху вниз на его посеревшее лицо и чувствовала, как в ней начинает пробуждаться сочувствие. В детстве она боготворила и своего отца, и его такого же непоследовательного брата. Дети не заглядывают в глубину; они редко ищут скрытое там. Ведь как у Майкла, так и у Бреннана Руни было вполне достаточно природного обаяния, которым они и очаровали доверчивого ребенка. Однако остатки уважения, которое она чувствовала к дяде, все еще теплились и вызвали у нее чувство стыда за ту жестокость, с которой она разорвала в клочья все то, что оставалось в нем от его гордости. Она подняла руку, чтобы примиряюще обменяться с ним рукопожатием, — его неподвижность была неестественной, — однако, когда она наклонилась вперед, пелена опять застлала ее глаза так внезапно, что она прямо задохнулась. У нее закружилась голова, и, когда серая дымка сгустилась дочерна, она простонала по-детски:
— Дядя Майкл! — Он как раз вовремя успел раскрыть объятия, чтобы подхватить ее, уже падающую.
Его первой реакцией было удивление, быстро перешедшее в паническую тревогу, когда он понял, что его немного надменная, раздражающе упрямая молодая племянница оказалась, в первый раз в своей жизни, полностью зависимой от него. Ее вялая неподвижность, когда она очутилась в его руках, испугала его лишь немного меньше, чем хрупкая невесомость, которую он ощутил, когда переносил ее к кожаному диванчику, стоявшему у окна. Он в течение секунды после того, как уложил ее, скользил страдающими глазами по побледневшему лицу, ожидая, что ее черные ресницы растянутся над затуманенными серыми глазами. Не имело значения, что те же самые глаза, может быть, наполнятся досадой или высокомерием при виде его; случившееся вынудило его осознать, что расположение, с которым он относился к ребенку своего брата, никак не уменьшилось за прошедшие годы, как ему представлялось, и все еще существовало сильное клановое чувство горячего участия. В нем настолько взыграли эмоции, что в горле встал ком. Резкости, которые они наговорили друг другу, и все различия между ними были затоплены волной сострадания, как только он увидел ее, лежащую здесь. Ультрасовременный облик, который она носила, как доспехи, разлетелся в клочки, и она в своей беспомощности казалась ему беззащитной малышкой.
Про себя, даже в то время, когда он возобновил попытки привести ее в чувство, он гневно поносил свою невестку Стеллу Руни за то, что она допустила, чтобы с ее единственным ребенком случилось такое. Почему ее нет здесь, почему она не присматривает за ней, как должна делать настоящая мать, вместо того, чтобы рассиживать за письменным столом в своей нью-йоркской конторе, раздавая приказы мужчинам, которые, по мнению Майкла, заслуживали хлыста за свое бесхребетное подчинение ее бабьей тирании? Никакие слова Джорджины в защиту ее матери не могли смягчить враждебность Майкла к женщине, на которой женился его брат. К нему же, к Майклу, она всегда обращалась со строгим лицом, с неприятной холодностью, от которой изо всех сил защищалась его теплая ирландская натура. Неестественно, говорил он самому себе несколько лет тому назад, неестественно для любой женщины быть настолько равнодушной и замыкаться так, как она неизменно делала каждый раз, когда Бреннан приглашал его разделить трапезу. Конечно, эти обеды были вершиной случайных встреч, которые приводили к объединению их усилий по устройству ужасающих кутежей, но какая женщина из плоти и крови откажет двум братьям в праве обменяться парой-другой глотков, и вспоминать об этом вновь и вновь? А теперь еще и это. Не удовлетворившись подталкиванием своего мужа к преждевременной могиле, она взгромоздила ярмо большого бизнеса на плечи молоденькой девушки, которой, по праву, не следовало бы иметь большей заботы, чем выбор приятеля, пользующегося наибольшей ее благосклонностью.
Встревоженный тем, что племянница никак не реагирует на его попытки привести ее в сознание, Майкл тихо выругался и решился нажать пальцем кнопку звонка на ее столе. В те последующие секунды, когда он дожидался ответа на свой вызов, он неодобрительно и беспомощно смотрел на восково-бледное лицо Джорджины, и то молил о помощи ирландских святых, то гневно клялся! Нет, Стелла Руни, у тебя не выйдет во второй раз та же штука. Я не знаю, как я остановлю тебя, но, ей-Богу, я остановлю, остановлю тебя!
В ответ на продолжительный звонок в комнату вошла Сузан Честерман, секретарь Джорджины с блокнотом и карандашом наготове. Она остановилась в дверях и издала испуганный вздох, когда увидела, что Джорджина лежит на диванчике, а Майкл с растрепанными седыми волосами склонился над ней. Ничего удивительного, она невольно подслушивала многие шумные споры между Майклом и его племянницей, и она немедленно пришла к неверному выводу. Отшвырнув в сторону блокнот, она бросилась к диванчику, презрительно визжа:
— Мистер Руни, что вы наделали?
Однако прежде чем Майкл смог начать объяснять, в чем было дело, в комнате раздался еще один голос, властный, требовательный голос Кассела Д. Уэйли, молодого служащего, к которому Стелла питала столь большое доверие, что определила ему роль правой руки Джорджины на все то время, пока она будет занята работами по открытию нового завода. Майкл питал к нему отвращение. В нем воплотилось все то, что ему больше всего было не по вкусу в молодом поколении американцев: нахальство, непочтение к старшим, самомнение и решимость вскарабкаться наверх по чужим головам. По сути дела, он должен бы был признать, что Кассел Д. Уэйли никоим образом не глупец. Тот вполне сознавал, что вступил в испытательный период, и что если он оправдает оказанное ему доверие, его успех обеспечен. Майклу также был хорошо известен тот факт, что Кассел Д. Уэйли считает его самого старым дураком, присутствие которого в фирме совершенно излишне, поскольку существовали — как он однажды откровенно заявил — возмутительные идеи, которыми он пытался промыть мозги своей племяннице. Враждебность между мужчинами была почти осязаемой.