— Да, да, все так. Я связался с ними, с московской группой — Зуевым, Самсоном и…
— Не нужно имен, — мягко прервал Б.Н.
— И я пошел на встречу со своим полицейским начальником Крафтом, чтобы сообщить ему о том, что меня приняли в группу. Он мне назначил на конспиративной квартире. Но я пришел немного раньше, и пришлось ждать возле дома. Я не говорил ему, что мои товарищи готовят какую-то акцию, напротив, я пытался его уверить, что после нашей неудачи с тюремным начальником московские анархисты находятся в плачевном состоянии. Крафт, кажется, поверил мне, но велел сообщать о каждом движении и действии моих товарищей.
— Вернитесь к тому, что важно для нас.
— Да… я пришел раньше и ходил возле дома около часа. И я видел, как оттуда выходил этот парень… ваш,— анархист посмотрел на меня, — ваш помощник.
— Какой помощник? Сава? — недоуменно переспросил я, снова теряя нить понимания ситуации.
— Вы не называли его по имени при мне.
— Товарищи, я решительно не понимаю, что этот провокатор пытается заявить.
Мне никто не ответил, только Ирина тихо засмеялась, прикрывая рот дергающейся рукой.
— Он хочет сказать, что мой помощник — провокатор и встречался на явочной квартире с полицейским начальником, — выделяя каждое слово, проговорил я то, что было очевидно всем присутствующим, но что мне почему-то требовалось облечь в твердую форму слов. — Этот человек лжет.
Анархист вскинулся, на бледном лице начали проступать красные пятна.
— Зачем мне лгать? Я пришел к вам, я признался… во всем. Я знаю, что вы все на нелегальном положении и готовите акцию, я лишь хотел вас предупредить, — он запнулся и снова как-то сник, опустился в кресло — будто тряпичной куколке перерезали ниточки.
— Я подумал сначала, что вы, Николай Николаевич, тоже… провокатор, — сказал он мне с отчаянной и спокойной откровенностью человека, которому действительно нечего скрывать, потому что нечего терять. — Ведь ваша бомба не взорвалась тогда. Оно, к лучшему, наверное… убило бы людей, что там стояли, всех бы ребят повесили… Простите, — он оборвал сам себя и продолжил: — И я решил связаться тайком с тем человеком, который направил к вам. В нем я был уверен. Хотел предупредить на счет вас…
— А наш друг связался со мной и просил разобраться с ситуацией, — подытожил Б.Н.
Леопольд, до сих пор не принимающий никакого участия в разыгрываемой сцене, пододвинул мне стул и силой заставил сесть, так как меня, видимо, слегка пошатывало, как спьяну, чего я сам не чувствовал. Общее ощущение, овладевшее мной, было сродни контузии — вокруг меня будто образовался какой-то гул, четкость мысли покинула меня, и что-то болезненно давило в груди.
— И… как же ты разобрался? — глухо спросил я.
Я понимал только то, что меня и Савелия обвиняют в предательстве, меня захлестывало неверие и возмущение, но я приказал себе сохранять внешнее спокойствие.
— Относительно тебя, Николай, нет никаких сомнений, — поспешил заверить Б.Н., но от этого мне не стало легче. — Когда я получил сообщение о том, что двое членов нашей боевой дружины могут состоять в связи с департаментом полиции — и это сама по себе шокирующая новость совпала с исчезновением Ирины — мне пришлось развернуть активную деятельность для проверки поступивших сведений. Я также связался с ЦК и с некоторыми товарищами… с которыми было возможно связаться. Как ты знаешь, московскую типографию Евгения Михайловича полиция открыла еще в начале сентября, а его самого вскоре после этого арестовали в Петербурге и приговорили к пяти годам каторги.
— Савелий работал в типографии с апреля. То, что через месяц после его ухода типографию арестовали, ни о чем не свидетельствует.
— Само по себе — не свидетельствует. Но далее я попросил предоставить мне список товарищей, связанных с типографией Евгения Михайловича и арестованных по обвинению в распространении запрещенных изданий. С апреля по настоящее были арестованы, задержаны или подверглись обыску двенадцать человек.
— Может быть следствием их собственной неосторожности и повышению активности работы охранки, — предположил я.
— У одной из связных, которая перевозила шрифты из Москвы в Красноуфимск, в московской квартире был произведен обстоятельный обыск, даже простукивали стены и вскрыли пол. Искали именно шрифт, причем, как она говорит, жандармы прямо давали понять, что обладают информацией, позволяющей им быть уверенными в положительных результатах обыска. Шрифт буквально за день до обыска был передан другому человеку, но в квартире вместо этого обнаружили несколько номеров «Революционной России» и парочку социалистических книг.
— Наверное, сама кому проболталась, — раздраженно бросил я. — Для девушек, особенно молодых, такое не редкость.
— Я говорю о Валентине, которая фельдшерица.
— Наша товарищ Валя? — ошарашено спросил я.
— Да.
Перед глазами сразу возник теплый и знакомый образ Валентины — уже немолодой, очень доброй и вместе с тем решительной и твердой в убеждениях женщины. Она никогда прямо не участвовала в терроре, хотя помогала нам бесчисленное количество раз; она могла передать записку, но ни разу не удалось уговорить ее передать боевику браунинг, она часто возила шрифты, но никогда — динамит. Когда я получил ожоги, она больше полутора недель не отходила от меня. Когда ей все-таки понадобилось на полдня куда-то отлучиться, я воспользовался ее отсутствием: вколол себе двойную дозу морфия и кухонным ножом, кое-как стерилизованным над огнем, окончательно изуродовал себе левую руку. Как я потом пытался объяснить кричащей на меня в крайнем возмущении Валентине, ампутировать сильно поврежденные части тела лучше раньше, чем позже, и сразу, а не по частям.
Я полностью доверял Валентине, потому что нельзя не доверять человеку, который оказался рядом в подобной ситуации, и я знал, что она действительно не могла попасться полиции по собственной неосторожности.
— Так ее арестовали? — спросил я с волнением, так как не слышал ничего о ней почти полгода.