— Молодой — можно научить, — возразил Леопольд.
— Разве такой может бомбы метать? — усомнилась Ирина.
— Бомбы метать может любой, у кого есть руки и вера в террор, — веско заявил Б.Н. и обратился ко мне: — Николай, что скажешь?
Я обвел взглядом товарищей. Ирина явно против, хотя и не категорична, Леопольд в принципе не возражает, но ему, матерому боевику, лично обучать мальчишку, видимо, не с руки. Похоже, все зависит от меня.
— Мне нужен помощник в мастерской, — сказал я. Это не было неправдой, помощник действительно не помешал бы.
Б.Н. и Ирина подозрительно покосились на меня. Они давно знали. Б.Н. — потому что наблюдателен по природе и отлично разбирается в людях, Ирина — потому что однажды хотела залезть ко мне в постель, и мне пришлось объяснить ей, почему со мной у нее ничего не выйдет. Леопольд, к счастью, даже не догадывался.
— Я последнее время стал работать неаккуратно, — усмехнулся я, вытягивая перед собой левую руку в перчатке, напоминая всем присутствующим.
Шесть месяцев назад по моей неосторожности во время изготовления снаряда воспламенилась термитная смесь. Мне сильно обожгло руку и левую сторону лица от подбородка до скулы. К врачам я не обращался, меня лечила товарищ Валя, наша связная, а по профессии — фельдшер. Шрамы от ожогов остались страшные. А два пальца на левой руке я сам отрезал, когда понял, что они все равно не сохранят подвижность, а боль при каждой перевязке доставляют нестерпимую. Хорошо помню, как через несколько дней после инцидента ко мне, лежащему в лихорадке на конспиративной квартире, пришел Б.Н. и принес морфий. Единственное, что он спросил тогда у меня: буду ли я продолжать работать с взрывчатыми веществами или ему нужно искать нового техника. Конечно, я ответил, что буду, и делал все от меня зависящее, чтобы как можно скорее вернуться к своим обязанностям…
— Значит, решено, — подытожил Б.Н. — Завтра сообщим товарищу Савелию, что он принят в ряды нашей доблестной боевой дружины. Николай, подержи его пока в московской мастерской, а там видно будет. Нам здесь нужно немного сориентироваться… наметить приоритеты, так сказать.
Я кивнул. Нужно придумать нашему товарищу Савелию какую-нибудь кличку. Это настолько обязательно, что уже стало делом привычки. Иной раз сам забываю, что крестили меня вовсе не Николаем, и Ирина совсем не Ирина, а Ксения… Может, Херувимом его назвать — похож ведь, ничего не скажешь… копна золотистых кудрей, ямочки на щеках, когда он улыбается этой своей дрожащей улыбкой, ясные светлые глаза… но нет, слишком вульгарное прозвище. А вот… я даже позволил себе чуть улыбнуться собственным мыслям. Да, Лисенок, пожалуй, самое подходящее.
***
Поначалу Савелий меня боялся, что несколько осложняло наше общение. Я не мог отделаться от мысли, что это связано с моими ожогами, хотя Б.Н. когда-то прямым текстом сказал мне, что я слишком переживаю на этот счет и единственная проблема шрамов в том, что они являются очень узнаваемой приметой, что делает меня легкой добычей для филеров.
25 августа мы с Савелием выехали из Петербурга в Москву поездом. При себе у меня имелись фальшивые документы, выправленные для меня одним товарищем из Центрального Комитета, но их никто не требовал предъявить. Я велел Савелию поддерживать разговор с другими пассажирами, пока я буду сосредоточенно читать газету. Я думал, ему придется учиться нести всякую отвлекающую внимание ерунду сторонним людям, что в деле конспирации бывает крайне полезным, но оказалось, именно непринужденные пустые разговоры у него выходят отлично. Видимо, сказывался опыт студенческой жизни. Не такой уж он стеснительный и неловкий, когда нужно. А тогда, при первой встрече, верно, слишком был напуган серьезностью мероприятия. Будто думал, что мы можем его убить, если сочтем его кандидатуру неподходящей.
Я старался быть с ним доброжелательным и мягким, насколько это вообще было в моем характере. Я пытался расспрашивать его о доме, о семье, чтобы придать нашему общению оттенок дружественности, но такие разговоры давались ему тяжело, и если он и говорил о родителях, то напряженно сжав на коленях руки и кусая губы. Было видно, что ему неприятно об этом вспоминать и рассказывать. Б.Н. был такой же — все его родственники были непримиримыми противниками революционного движения, и в последние годы он почти не поддерживал с ними отношений и говорил, что для него вовсе не существует другой семьи, кроме товарищей по партии. Он обмолвился как-то, что ему однажды пришлось угрожать револьвером отцу, чтобы тот не пытался препятствовать ему покинуть дом — одного этого эпизода было довольно, чтобы представить полную картину отношений между Б.Н. и его родными… Что до меня, то в моем случае все было проще — четыре года назад на каторге от голодного тифа умер мой брат, виновный лишь в том, что на железнодорожной станции, на которой он работал, случилась стихийная трехдневная стачка. С тех пор революционное движение приобрело в моем лице союзника, а царская власть — личного врага.
Сам не знаю, с чего мне вдруг захотелось рассказать об этом Саве — мальчишке, которого я знал всего несколько дней. Я вообще становился в его присутствии странно болтливым, хотя обычно товарищи шутили, что из меня и на допросе слова не вытянешь. Наверное, мне очень хотелось показать ему, что я такой же человек, как все остальные, и не стоит испытывать какой-то суеверный трепет перед кем бы то ни было, только лишь потому, что этот кто-то — террорист. Хотя, признаюсь, в самом начале моего знакомства с эсеровской средой я и сам испытывал такие же чувства по отношению к Б.Н., который, будучи всего на три года старше меня, казался мне тогда несказанно более опытным и зрелым во всех отношениях.
Савелий вдумчиво выслушал мой рассказ о покойном брате. Это было на квартире у нашего друга (то есть у товарища, лояльного к боевой дружине), куда мы с Савелием наведались немедленно по прибытии в Москву. За ужином хозяин угостил нас ликером, а после вышел по своим делам, оставив наедине, вот меня и потянуло на задушевные беседы.
— Я так и подумал, когда вас увидел, — сказал Савелий, когда я закончил рассказывать.
— Что подумал?
— Что у вас, наверное, есть личные причины.