Когда он уезжал, стена у постели была пуста — за исключением маленького, врезанного в панель семейного герба. Сейчас на ней красовалось громадное размалеванное распятие. Оно было прибито рядом с гербом и полностью его заслоняло. Теперь любой, лежащий в постели, видел прямо перед глазами этот крест. От нечего делать Франсуа разглядывал новинку. Он знал, что его жена завела привычку регулярно молиться перед сном, но никак не ожидал обнаружить такое страшилище в своей спальне. У Франсуа даже холодок по спине пробежал. Деревянная фигура выглядела как живая — Божий Сын в предсмертных корчах. Тело Христово, перекрученное как веревка, извивалось в мерцающем свете коптилки. Казалось, что от напряжения его кости сейчас прорвут кожу и вылезут наружу. На уродливую голову был насажен зловещий терновый венец, с колючками в гвоздь величиной, густо намазанными блестящей черной краской. В лоб Христа вонзались несколько дюймовых гвоздей, и тонкие струйки крови струились по впалым щекам. Кровь, выступавшая из глубоких ран и сочившаяся из распоротых ног и рук, была пунцово-красная, намного страшнее, чем в действительности. Ни за что на свете он не повесил бы такое над своей кроватью.
Муж перевел взор на фамильный герб, изучая небольшой терновый веночек на нем. Странно, но этот веночек казался темнее, чем помнил Франсуа. Он словно бы выступал из панели. Удивленный, хозяин дома перевел глаза обратно на распятие. Тот же цвет? Едва ли. Но очень похоже. Игра света, что ли?
Дверь отворилась и вошла Элеанор. Герб был мигом позабыт. В одной руке госпожа держала свечу, в другой — требник с золотыми накладками на переплете.
— Господин! Извините, что заставила себя ждать, — вымолвила жена. — Я была в часовне. Думала, вы с отцом обсуждаете дела внизу…
— Мне хотелось поскорее увидеть тебя, Элеанор. Вот уже две недели…
— Десять дней, — уточнила она и осторожно положила молитвенник на подоконничек узкого окна. Задув свечку, положила ее рядом с молитвенником и обошла опочивальню, туша факелы. Затем опустилась на ларь подле постели и нагнулась, чтобы загасить свечку, прилепленную к его крышке.
Но Франсуа взял ее за запястье; светлые глаза жены, выглядевшие непомерно большими на фоне бледного овала детского личика, обернулись к нему.
— Эту оставь.
— Господин, я собираюсь раздеться…
— Все равно оставь.
Она опустила глаза.
— Как прикажете, господин.
Франсуа откинулся на подушки, разглядывая Элеанор.
— А где Тереза?
Тереза была горничной, Элеанор привезла ее с собой из Франции.
— Я отослала ее спать. Справлюсь сама.
Вещи Элеанор хранились в низком дорожном ящике, который стоял в изголовье кровати с правой стороны. Над ящиком, служившим комодом, к стене была прикреплена полка, где лежали ее зеркальце из полированной бронзы, щетка и гребень с ручками из слоновой кости. Рядом стояла деревянная табуретка. Элеанор опустилась на нее и принялась тщательно откреплять головное покрывало, складывая булавку за булавкой в блюдо, стоявшее на дубовой крышке комода.
Когда она сняла вуаль и размотала покрывало с шеи и щек, Франсуа увидел, что волосы его жены завязаны в пучок. Он обожал ее волосы: они были тонкие и длинные, светло-желтого цвета, очень мягкие.
— Давай помогу, — предложил он.
Но быстрые пальчики Элеанор уже теребили пучок, вытаскивая заколки.
— Нет нужды, господин муж мой, все уже готово.
Расчесав волосы, она заплела их в косы и удалилась за ширму, оставшуюся еще от Джоан, на которой были нарисованы трубящие ангелы. Немного погодя она повесила тунику и сарафанчик поверх ширмы, вышла из-за нее, уже переодетая в халат, и направилась к кровати.
Франсуа хотелось поговорить с женой. Он хотел сказать ей о том, как она красива, но что-то неуловимое в ее поведении сковывало ему уста. Она легла рядом с мужем. Элеанор возлежала на спине, словно мраморная статуи, ее взгляд был прикован к пунцовым складкам полога. Казалось, сейчас она где-то очень далеко от него.
Франсуа вздохнул и приподнялся на одном локте.
— Я… Мне тебя не хватало, Элеанор, — выдавил он из себя. Он не мог понять, где допустил промах. Почему это так нелегко дается ему? Ведь она — его жена. Никогда, ни словом, ни движением она не отказывает ему в праве обладать ею — но при этом всегда заставляет его чувствовать себя каким-то варваром, презренным насильником.