Однако в основном это была риторика: Горбачев никогда не хотел переходить к рыночной экономике напрямую, как это сделал Дэн Сяопин. В конце 1988 г. он напомнил членам Политбюро, что Франклин Д. Рузвельт спас американский капитализм, "заимствовав социалистические идеи планирования, государственного регулирования и ... принцип большей социальной справедливости". ...принцип большей социальной справедливости". Подразумевалось, что Горбачев может спасти социализм, заимствуя идеи капитализма, но как именно - оставалось неясным. "Повторяющиеся заклинания о "социалистических ценностях" и "очищенных идеях Октября", - заметил Черняев несколько месяцев спустя, - вызывают у знающих слушателей ироническую реакцию. . . . [Они чувствуют, что за ними ничего нет". После распада Советского Союза Горбачев признал свой провал. "Ахиллесовой пятой" социализма была неспособность увязать социалистическую цель с обеспечением стимулов для эффективного труда и поощрением инициативы личности. На практике стало ясно, что лучше всего такие стимулы обеспечивает рынок".
Однако был один урок, который Рейган и его советники пытались преподать Горбачеву, но который ему не пришлось усваивать: он касался сложности поддержания непопулярной, чрезмерно разросшейся и устаревшей империи. Начиная с последнего года правления Картера, США оказывали тайную, а иногда и открытую поддержку силам, сопротивляющимся советскому влиянию в Восточной Европе, Афганистане, Центральной Америке и других странах. К 1985 г. в Вашингтоне заговорили о "доктрине Рейгана": кампании по обращению сил национализма против Советского Союза, доказывая, что после "доктрины Брежнева" он превратился в последнюю великую империалистическую державу. С появлением Горбачева появилась возможность убедить самого кремлевского лидера в том, что "империя зла" проиграла, и в течение нескольких последующих лет Рейган пытался это сделать. Его методы включали тихие уговоры, постоянную помощь антисоветским движениям сопротивления и, как всегда, драматические речи: самая сенсационная из них прозвучала у Бранденбургских ворот в Западном Берлине 12 июня 1987 г., когда президент, вопреки рекомендациям Госдепартамента, потребовал: "Господин Горбачев, снесите эту стену!".
На этот раз рейгановский спектакль не удался: реакция Москвы оказалась неожиданно сдержанной. Несмотря на этот вызов самому заметному символу советской власти в Европе, планирование Договора о ядерных силах средней дальности и Вашингтонского саммита в том же году продолжалось. Причина, как теперь ясно, заключалась в том, что "доктрина Брежнева" умерла, когда шестью годами ранее Политбюро приняло решение не вторгаться в Польшу. С этого момента для сохранения контроля над Восточной Европой кремлевские лидеры полагались на угрозы применения силы, но знали, что на самом деле применить силу они не могут. Горбачев знал об этом и даже пытался в 1985 году дать понять своим союзникам по Варшавскому договору, что они предоставлены сами себе: "У меня было ощущение, что они не воспринимают это всерьез". Поэтому он начал открыто заявлять об этом.
Подавлять, принуждать, подкупать, ломать, взрывать, - писал он в своей книге "Перестройка", - можно всегда, но только на определенный срок. С точки зрения долгосрочной, большой политики никто не сможет подчинить себе других. . . . Пусть каждый сделает свой выбор, и пусть мы все будем уважать этот выбор".Вскоре последовало решение о выводе советских войск из Афганистана и сокращении поддержки марксистских режимов в других странах "третьего мира". А вот с Восточной Европой дело обстояло иначе: как в Вашингтоне, так и в европейских столицах по обе стороны "холодной войны" преобладало мнение, что СССР никогда добровольно не откажется от своей сферы влияния в этой стране. "Любой советский отказ от этой зоны, - писал в 1987 г. один западный аналитик, - не только подорвал бы идеологические претензии коммунизма... и ослабил бы авторитет Советского Союза как уверенной мировой державы, но и поставил бы под серьезную угрозу базовый внутрисоветский консенсус и подорвал бы внутреннюю безопасность самой системы".