Это был хороший год для юбилеев, но плохой для прогнозов. В начале 1989 года советская сфера влияния в Восточной Европе казалась такой же прочной, как и на протяжении последних четырех с половиной десятилетий. Но уже в мае помощник Горбачева Черняев мрачно отмечал в своем дневнике: "[С]оциализм в Восточной Европе исчезает. . . . Везде все получается не так, как представлялось и предлагалось". К октябрю Геннадий Герасимов, пресс-секретарь МИД СССР, мог даже шутить по этому поводу. "Знаете песню Фрэнка Синатры "Мой путь"?" - ответил он на вопрос о том, что осталось от "доктрины Брежнева". "Венгрия и Польша делают это по-своему. Теперь у нас есть доктрина Синатры". К концу года ничего не осталось: то, что завоевала Красная Армия во Второй мировой войне, то, что укрепил Сталин, то, что пытались сохранить Хрущев, Брежнев, Андропов и даже Черненко, - все было потеряно. Горбачев был полон решимости сделать из этого лучшее.
"Ни в коем случае нельзя рассматривать все произошедшее в негативном свете", - сказал он Бушу во время их первой встречи на высшем уровне, состоявшейся на Мальте в декабре 1989 года:
Нам удалось избежать крупномасштабной войны в течение 45 лет. . . [C]онфронтация, вызванная идеологическими убеждениями, также не оправдала себя. . . . [Не оправдала себя и ставка на неравноценный обмен между развитыми и слаборазвитыми странами. . . . Методы "холодной войны" ... потерпели поражение в стратегическом плане. Мы это осознали. А простые люди, возможно, понимают это еще лучше.
Советское руководство, сообщил американскому президенту советский лидер, "долго размышляло над этим и пришло к выводу, что США и СССР просто "обречены" на диалог, координацию и сотрудничество. Другого выхода нет".
II.
БУШ признался Горбачеву на саммите в Мальте, что Соединенные Штаты были "потрясены стремительностью разворачивающихся перемен" в Восточной Европе. Он изменил свою собственную позицию "на 180 градусов". Он старается "не делать ничего, что могло бы подорвать Вашу позицию". Возможно, имея в виду Рейгана, он пообещал, что не будет "лезть на Берлинскую стену и делать громких заявлений". Однако далее Буш сказал: "Я надеюсь, Вы понимаете, что нельзя требовать от нас, чтобы мы не одобряли воссоединение Германии". Горбачев в ответ лишь заметил, что "и СССР, и США в разной степени интегрированы в европейские проблемы. Мы хорошо понимаем ваше участие в делах Европы. Иной взгляд на роль США в Старом Свете нереален, ошибочен и, наконец, неконструктивен".
В этом обмене мнениями многое подразумевалось. Буш подтвердил, что его администрация была застигнута врасплох - как и все остальные - произошедшим. Он признавал значение Горбачева в этих событиях: США не хотели его ослаблять. Но Буш также дал понять, что американцы и западные немцы намерены теперь настаивать на объединении Германии, что еще несколько недель назад казалось совершенно неосуществимым. Реакция Горбачева была не менее значимой как с точки зрения того, что он сделал, так и того, что не сказал. Он приветствовал Соединенные Штаты как европейскую державу, чего до него не делал ни один советский лидер. А его молчание по поводу Германии говорит о двойственности: это тоже беспрецедентная позиция для режима, который после Второй мировой войны стремился к воссоединению только при условии, что вся Германия будет марксистской, а когда это оказалось невозможным, взял на себя обязательство сохранить Германию разделенной навсегда.
Были намеки на то, что Горбачев может изменить эту позицию. В 1987 г. он сказал президенту Западной Германии Рихарду фон Вайцзеккеру, что, хотя два германских государства - это реальность сегодняшнего дня, "какими они будут через сто лет, может решить только история". В июне 1989 г. во время поездки в Бонн он был польщен тем, что его встретили толпы людей, кричавших: "Горби! Занимайтесь любовью, а не стенами".Во время восточногерманских торжеств в октябре он не преминул прочесть у могилы неизвестного "освободителя" Красной Армии стихотворение, которое его слушатели не ожидали услышать:
Оракул нашего времени провозгласил единство,
Которое можно выковать только железом и кровью,
Но мы стараемся ковать его любовью,
И тогда мы увидим, что прочнее.
Незадолго до падения Берлинской стены он заверил Кренца, что "никто не может игнорировать... что между двумя немецкими государствами существуют разнообразные человеческие договоры". А на следующее утро после ночи, когда в Берлине были открыты ворота, он вспоминает, что задавался вопросом: "Как можно стрелять в немцев, которые идут через границу, чтобы встретить других немцев на другой стороне? Так что политика должна была измениться".