«Единственное, во что я здесь верил, была надежность слова Сталина. Теперь он нарушил свое обещание, данное Миколайчику, и сделал это безо всяких видимых оснований. Только что Сталин обвинял поляков в нежелании «драться против немцев», а 9 августа, встретившись с Миколайчиком, назвал Варшавское восстание неразумным.
Польская проблема, важная сама по себе, может предвещать ту же беспощадную советскую политику и на других направлениях… Советское правительство ошибочно воспринимает наше расположение как признак слабости и согласия с его политикой… Если мы не станем возражать, то по всем признакам Советский Союз превратится во всемирного громилу повсюду, где затрагиваются его интересы…»
9 сентября 1944 года Сталин и Молотов все-таки согласились принимать самолеты союзников на своих аэродромах. 13 сентября и советская авиация начала полеты на Варшаву. Но было поздно. К тому времени восстание было фактически разгромлено.
Осенью 1939 года Сталин принял участие в разделе Польши. Часть польской территории была присоединена к Советскому Союзу. Сталин согласен был только на такое правительство в Варшаве, которое признает новые границы. Министры-эмигранты, нашедшие убежище в Лондоне, не были готовы к такой жертве. Значит, считал Сталин, Польшу должны возглавить другие люди. И они нашлись. Но его ставленников не признавали союзники.
На совещании трех министров иностранных дел в Ялте в феврале 1945 года выработали компромисс: «Действующее ныне в Польше Временное правительство должно быть реорганизовано на более широкой демократической основе с включением демократических деятелей из самой Польши и поляков из-за границы».
Расплывчатая формула позволяла обеим сторонам толковать ее смысл по-своему.
Британский министр иностранных дел Энтони Иден в палате общин говорил:
— Временами трудно отделаться от гнетущего чувства, порожденного сложными проблемами, нависшими над Европой. Они несравнимо острее тех, которые возникали после прошлой войны… Восстановить жизнь в Европе, избавить Европу от анархии и хаоса возможно лишь совместными усилиями трех держав… Внешняя политика Англии веками зиждилась на твердом намерении не допускать господства какой-либо одной страны над Европой. Мы верим в Европу, мы являемся частью Европы, и я убежден, что ни одна страна никогда не будет господствовать над Европой. Она слишком велика для того, чтобы одна нация смогла этого добиться.
Британский министр был настроен примирительно: разумнее стараться урегулировать нестерпимое положение, чем упорствовать по принципиальным соображениям и тем самым не только ничего не уладить, но и вообще поставить под сомнение единственную основу, на которой можно добиться урегулирования в послевоенном мире.
Рузвельт писал Сталину 6 февраля 1945 года: «Соединенные Штаты никогда не поддержат каким-либо образом любое временное правительство в Польше, которое было бы враждебно Вашим интересам».
Рузвельт откровенно говорил Гарриману, что ему в общем все равно, станут восточноевропейские страны коммунистическими или нет. Важнее было обеспечить участие Советского Союза в войне с Японией. Он намеревался сразу же после победы над Гитлером вывести американские войска из Европы.
Рузвельт писал Черчиллю:
«Умоляю, не просите меня оставить американские войска во Франции. Я просто не могу этого сделать! Мне надо будет вернуть их домой. Я отказываюсь опекать Бельгию, Францию и Италию: это вам следует воспитывать и наказывать собственных детей…
Я не хочу, чтобы Соединенные Штаты брали на себя бремя перестройки Франции, Италии и Балкан. Это не наша задача, коль скоро мы отдалены от этих мест более чем на три тысячи миль».
В последние месяцы войны, когда решалась судьба Европы, Франклин Рузвельт, переболевший полиомиелитом, уже медленно умирал от церебральной ишемии. Он страдал от высокого давления. Больное сердце не могло в должной степени снабжать кислородом мозг.
Вице-президент Гарри Трумэн, побывав в Белом доме, бодро сказал журналистам:
— Президент отлично выглядит, мы съели больше, чем я обычно съедаю на обед.
Но друзьям Трумэн с ужасом поведал:
— У Рузвельта трясутся руки, он не мог налить сливки в кофе. Президент с трудом говорит. С головой у него все в порядке, но физически он буквально разваливается на части.
Считается, что на Ялтинской конференции в феврале 1945 года Рузвельт чувствовал себя настолько плохо, что не понимал Сталина.
— Мы действительно всем сердцем верили в то, что занимается заря нового дня, о наступлении которого все мы молились, — вспоминал советник Рузвельта Гарри Гопкинс. — Ни у президента Рузвельта, ни у кого-либо из нас не возникало ни малейшего сомнения в том, что мы сможем мирно жить и ладить с русскими.