Анализируя радикальные изменения в отношениях между Востоком и Западом с 1985 года, я утверждаю, что на кооперативное отношение Горбачева к Западу также сильно повлияла стратегическая оборонная инициатива Рейгана (СОИ), которая должна была начать новый, неожиданно дорогой и качественно иной этап гонки ядерных вооружений сверхдержав. На этом новом этапе у Советского Союза с его разрушающейся экономикой не было шансов продолжить соревнование, в то время как с 1945 года и до этого момента Москва - правда, ценой огромных жертв со стороны общества - всегда была способна ответить на новые американские вызовы. Находясь в плену своего статуса сверхдержавы, что означало отчаянную необходимость все время поддерживать паритет, Москве было жизненно необходимо каким-то образом блокировать развитие SDI. Поэтому, как только советскому лидеру стало ясно, что президент США не желает отказываться от своего проекта "звездных войн", у Горбачева остался единственный вариант заблокировать план - обратиться к американским налогоплательщикам. Зачем им тратить чудовищные суммы на противоракетную систему космического базирования, если врага больше не нужно бояться? План сработал, и во время беспрецедентно интенсивных встреч на высшем уровне с 1985 по 1988 год между Рейганом и Горбачевым возникло настоящее партнерство.
Внося вклад в литературу об окончании холодной войны, я утверждаю, что исключительные отношения, постепенно сложившиеся между Рейганом и Горбачевым, были основаны на постоянной игре двух превосходных актеров: Рейган, профессионал своего дела, использовал несуществующий проект (SDI), чтобы подтолкнуть Москву к сотрудничеству и разоружению, а Горбачев смог продать Советский Союз как мощную сверхдержаву, даже когда она находилась на грани краха.
Я отметил, что встреча Политического консультативного комитета Варшавского договора 15-16 июля 1988 года стала настоящим поворотным пунктом в истории советского блока, а также холодной войны. Здесь, на закрытом заседании министров иностранных дел, Эдуард Шеварднадзе открыто признал, что Советский Союз "столкнулся с критической ситуацией" и больше не может позволить себе вести постоянную гонку вооружений с Западом, учитывая, что он превосходит Восточный блок "во всех возможных отношениях". Поэтому, подчеркнул он, прекращение гонки вооружений должно стать абсолютным приоритетом, и необходимо использовать любой шанс, чтобы прийти к соглашению. По сути, это драматическое признание означало не что иное, как признание полного поражения в длившемся несколько десятилетий историческом соревновании двух мировых систем. Поэтому этот момент можно считать началом конца для советского блока. Отныне соглашения, абсолютно необходимые для выживания блока, должны были достигаться не "нормальным" путем - то есть путем взаимных компромиссов на основе паритета, как в случае с Договором INF всего годом ранее, - а любой ценой. Это было решающим признанием, которое привело к принятию решений об объявлении значительных односторонних мер по разоружению уже в декабре 1988 года.
Пытаясь найти объяснение загадке, почему Советский Союз так легко согласился отпустить Восточно-Центральную Европу в 1989 году, я ввел термин "Брест-Литовский синдром". Положение Советского Союза в 1988-89 годах вполне можно назвать борьбой не на жизнь, а на смерть. То есть впервые после гражданской войны в России СССР - как ни парадоксально, все еще одна из двух сверхдержав биполярного миропорядка в военном смысле - оказался в ситуации, когда на карту было поставлено его собственное выживание. Приоритет спасения имперского "центра" был логичным и необходимым шагом, по отношению к которому периферия Восточной и Центральной Европы постепенно, но стремительно теряла свое значение. Еще в марте 1918 года, в тот критический момент гражданской войны, Ленин также выступал за подписание мирного договора с немцами, который, хотя и потребовал бы потери огромных территорий, тем не менее обеспечил бы сохранение большевистского государства. Примечательно также, что размер территории, уступленной Советской Россией по Брест-Литовскому договору, был очень близок к площади Восточно-Центрального европейского региона, от которого отказался Горбачев.
Чтобы объяснить сложность политики Горбачева в отношении стран Восточной Центральной Европы в 1988-99 годах, я ввел теорию "плавающей" брежневской доктрины. Как известно, на июньской партконференции КПСС 1988 года Горбачев без предварительной теоретической проработки провозгласил, что любой народ имеет право выбирать свою социально-экономическую систему. Этот тезис затем неоднократно и в разных формах повторялся Горбачевым и другими лидерами в течение 1988-89 годов и очень скоро был дополнен обещанием прекратить применение военной силы. Суть этих многофункциональных деклараций, одновременно адресованных всем заинтересованным сторонам и намеренно рассчитанных на двусмысленность, заключалась в том, что, хотя они косвенно отвергали возможность военного вмешательства, в них никогда не говорилось категорически, что Советский Союз не будет вмешиваться во внутренние дела союзника, если политические преобразования, horribile dictu, приведут к полному отказу от социализма и восстановлению парламентской демократии. В то же время все это сопровождалось постоянными предупреждениями из Москвы лидерам восточноевропейских стран по секретным каналам и на конфиденциальных двусторонних переговорах. Послание было следующим: пределом преобразований является сохранение социализма и обеспечение стабильности. Изначально инстинктивная, а затем все более осознанная тактика распространения брежневской доктрины была успешной и эффективной, по крайней мере, временно. В действительности с середины 1988 года "плавающая" брежневская доктрина была практически единственным "оружием" советского руководства, с помощью которого оно могло хотя бы на короткое время повлиять на политические процессы, протекавшие в Восточно-Центральной Европе. Оно также оказало стабилизирующее воздействие на ускорение переходного процесса как в Восточной Центральной Европе, так и в Советском Союзе и во многом способствовало сохранению в основном мирного характера этих изменений.