Серьезный интеллектуальный кризис марксизма не был причиной краха коммунистических государств. Однако провал того, что советские коммунисты при Ленине и Сталине создали и представили в качестве марксистской модели экономической системы, соединил политический и интеллектуальный кризис. Советская коммунистическая партия назвала марксистско-ленинскую теорию "наукой". Марксистско-ленинская теория якобы могла предсказывать результаты, но наука не могла делать этого в отношении человеческого общества. Это противопоставление создало для марксистско-ленинских мыслителей проблему философского, методологического, эпистемологического и психологического характера. Стерильность интеллектуальной мысли вокруг советского марксизма-ленинизма была глубокой. В советский марксизм не было влито ни Франкфуртской школы, ни относительно либеральной Итальянской коммунистической партии, ни Британской марксистской школы, ни латиноамериканской теологии освобождения, ни китайских разработок в направлении более либерального экономического порядка. Советский марксизм-ленинизм оставался идеологически автаркичным до конца 1980-х годов, а когда он перестал это делать, он распался, и советские члены партии миллионами выбрасывали свои партийные билеты. Тем не менее, крах коммунизма был в значительной степени обусловлен не этим интеллектуальным провалом, а специфическими политическими и экономическими обстоятельствами 1980-х годов. Более того, возможность иной траектории, а значит, и ценность контрфактических спекуляций, исследующих такие возможности, была примером тому служат события в Китае. Там внедрение капитализма оказалось совместимым с коммунистическим правлением, которое поддерживалось наличием силы и, в 1989 году, готовностью ее применить. В качестве еще одного напоминания о том, что идеологические вопросы должны рассматриваться в контексте, проблемы советского коммунизма были сопоставлены с проблемами посткоммунистической России. Тогдашняя ситуация, теперь уже капиталистическая (типа) и демократическая (типа), на практике была похожа на прежнюю коммунистическую систему. Опора на неформальные связи, личная преданность, в частности Путину, и обмен услугами - все это снижало эффективность институтов.6 Как и при коммунизме, активы не были должным образом оценены, а частная собственность находилась под угрозой.
Что касается интеллектуального кризиса марксизма, то приверженность большей части населения коммунистических стран марксизму как основе для понимания себя и своего мира была в любом случае ограниченной, а дискуссии между интеллектуалами были для них малозначимыми. Польские, венгерские и югославские журналы были единственными в Восточной Европе, кто пытался подняться над полной догматической стерильностью, но мало кто обращал на них внимание. У югославов в конце 1960-х и у венгров в конце 1960-х и начале 1970-х годов были отдельные проблески общественного интереса к содержанию некоторых из этих журналов, таких как "Праксис в Югославии", но они были преходящими. В Советском Союзе такой стимуляции не было вплоть до конца 1980-х годов. Более того, актуальность информационных материалов, если они и были критическими, была ограничена, поскольку политические власти контролировали образовательный процесс. Кроме того, кризис марксизма как жизнеспособной теории не имел большого значения ни для советского правительства, ни для других коммунистических правительств. Напротив, их ощущение необходимости перемен было обусловлено скорее прагматическими соображениями.
С этим было связано и скромное влияние диссидентов, особенно в Российской Федерации, основной части Советского Союза. Хотя иностранные комментаторы проявляли значительный интерес, инакомыслие там не набрало оборотов и не превратилось в оппозицию. Эта неудача стала отражением характера российской общественной культуры, доминирующей роли коммунистической партии в образовании и среди рабочих, эффективности репрессий и заметной степени антиинтеллектуализма. К последнему относится и устойчивый и сильный антисемитизм: многие диссиденты были евреями. Советское правительство начало выборочно внедрять антисемитизм во время Второй мировой войны, затем он стал более настойчивым в конце 1940-х - начале 1960-х годов, и очень усилился после победы Израиля в Шестидневной войне в 1967 году. Конечно, Россия не шла ни в какое сравнение со значительным влиянием оппозиционной интеллигенции в Чехословакии, не говоря уже о Польше. В каждом случае интеллигенция выражала ту степень национализма, которая была совместима с ее призывами к реформированию коммунизма. Среди советской элиты к середине 1980-х годов возникло ощущение необходимости перемен, что объясняет, почему Горбачев не был смещен возмущенным Политбюро, как это случилось в 1964 году с Хрущевым, и как можно было бы ожидать в противном случае. Он не был выходцем из КГБ, он был мало связан с военными и не имел тесных связей с оставшимися представителями предыдущих поколений политиков. Тем не менее критики горбачевских преобразований были отодвинуты на второй план. Так, в 1985 году Горбачев уволил Николая Байбакова, сталиниста, который возглавлял Госплан с 1965 года, а до этого служил Сталину в качестве министра нефтяной промышленности, важнейшего министерства. Поколение Байбакова, которое доминировало в министерствах с 1940-х годов, теперь было вытеснено и не могло выйти за рамки критики Горбачева. Не привыкшие к нападкам со стороны руководства, партийные идеологи были вынуждены перейти в оборону, и это сыграло важную роль как в фундаментальном расколе внутри коммунистической партии, так и в потере ее легитимности.