Рицка не плакал, когда Сеймей сказал ему, что Соби умер. Он не плакал ни разу при нём, просто потому, что знал, что тот ждёт и хочет его слёз. А ещё отчасти и потому, что не мог поверить. Но стоило ему только остаться одному и открыть эту крошечную коробочку, прочитать записку, как что-то тяжёлое и непосильное навалилось на него, лишив его сразу всех надежд и принеся с собой ослепительную ясность, которую он не хотел видеть и признавать. И он уже не мог обмануть себя этим письмом, как бы ему ни хотелось вернуть своё неверие обратно.
Соби умер. Соби действительно умер. И он никогда не прочитает этого письма.
И он схватил бумагу, где только что с усердием выводил строчки, в которые больше не верил, и смял её безжалостно нетвёрдой рукой. Его трясли бесслёзные рыдания, он начал мять всё, что попадалось под руку, разрывать альбомные и тетрадные листы, оседая безвольно на пол, куда кидал бесформенные клочки бумаги. В следующую секунду на них уже закапали крупные капли неудержимых слёз, а Рицка всё рвал их, дыша судорожно, хватаясь за всё, что мог сломать.
- Я тоже буду скучать по тебе, Соби…
Он заплакал в голос, как не плакал с самого детства.
- Соби!
Кричать, выкрикивать его имя, звать его, мечась по комнате в бесполезном, ядовитом, разъедающем сердце отчаянии. Отчаянии, которое, как ему казалось, он не сможет пережить, потому что оно просто раздавит его своей неумолимой тяжестью и ясностью той истины, что Соби больше нет. Нет больше ничего, за что так цеплялся его разум. Нет больше прогулок вдвоём, подарков на день рождения, тихих вечеров у него в комнате. Нет больше ожидания у балкона, дверь которого уже никогда не откроет его рука. Нет телефонных звонков и сообщений в ванной, когда перед тем как ответить, мучительно краснеешь, но всё же улыбаешься. И писем тоже нет. Нет совместных планов на выходные, когда делаешь вид, что хочешь остаться дома, а сам в томительном ожидании поглядываешь на телефон. Нет больше встреч украдкой и поездок на большой скорости. И даже грушевых кексов больше нет.
- Соби! Соби… Соби…
Есть только что-то, что хочется звать, что хочется схватить руками, но коснуться нельзя. Что-то постоянно ускользающее, как воспоминание, о котором знаешь, но не можешь увидеть с прежней ясностью. Соби – воспоминание теперь.
И это было последней истиной, которую он открыл в этот вечер, потому что в следующий же миг ноги его подогнулись в неожиданной слабости, и Рицка оказался лежащим на полу, а комната снова плыла и таяла, растекаясь, сливаясь с образами его пылающего, но уже затухающего сознания.
Он видел над собой открытое окно и колышущиеся от ветра занавески, но чувствовал, что уже не сможет подняться и взглянуть на столь полюбившийся и успокаивающий душу сад. С губ сорвался тихий болезненный стон, а рука смяла попавшийся ком бумаги, но уже совсем слабо и тут же разжалась.
Рицка потерял сознание и не приходил в себя ещё долгих три дня.
*
Примерно в то же время ему начали сниться очень красивые сны. Красочные и живые, ясные и тёплые, полные света и ярких переливающихся оттенков зелёного, голубого, жёлтого и золотого. Ему снились большие просторные комнаты с открытыми окнами, из которых лился мягкий солнечный свет. В комнатах не было ничего кроме этих окон с колышущимися и почти невесомыми занавесками из органзы, света и мольбертов, и уже готовых холстов. И Рицка всё бегал по этим комнатам, и ему почему-то было очень весело, а на картинах расплывались яркими пятнами какие-то причудливые образы, которые казались ему то бабочками, то цветами, то цветущими деревьями и розовыми кустами. А иногда он видел тут же рядом разбросанные краски, кисти и самого Соби. Соби никогда ничего не говорил, но всегда улыбался. А Рицка всё смеялся и рассказывал ему что-то, и звал куда-то за собой, и Соби шёл и улыбался, щурясь от солнца.
А ещё ему часто снился парк. Тот, где была их первая битва. И там всегда была осень и всегда очень много солнца, так что непонятно было, где кончается окрашенное всеми красками заката небо и начинается горизонт, сияющий золотом опавшей листвы. И, как и в комнатах, в парке никого больше не было кроме них. Был только этот простор, свет, тепло и небо. А ещё были птицы. Они взлетали, и хотелось бежать вслед за ними, под шорох листьев, к точке встречи неба и земли, размахивать руками и заливаться смехом. И где-то впереди обязательно стоял Соби, спокойный, расслабленный и тёплый, но молчаливый.
А потом он просыпался. И в комнате всегда было холодно, темно и пусто. И ему хотелось бы не просыпаться вовсе, потому что там Соби был жив и улыбался, а здесь его уже не было. И первое, о чём вспоминал Рицка, когда просыпался, было то, что Соби умер. Но в то первое сладкое мгновение, когда его сознание ещё не успевало вернуться в реальность, когда он только открывал глаза, он ещё не помнил об этом. Он мог ещё улыбаться призраку своего сна, мог даже потянуться, зевнуть или повернуться на другой бок. Но потом всё равно вспоминал.
«Соби умер», - думал он, глядя на низкий серый потолок. «Соби умер», - отвечали ему стены. «Соби умер», - видел он в оконных стеклах, влажных после ночного дождя.
После того, как Рицка вторично вышел из больницы, Сеймей усилил наблюдение за ним настолько, что за весь день почти не отходил. Причём вовсе не обязательно, что он сидел рядом. Он мог притаиться за дверью его комнаты и наблюдать через замочную скважину, потому что всякий раз, когда Рицка выходил из комнаты в туалет или на кухню, он неизменно натыкался на Сеймея, который якобы проходил мимо. Сначала Рицка не понимал, чем обязан такому пристальному вниманию, а потом, когда из дома начали пропадать все острые предметы, догадался. Сеймей просто боялся, как бы он не сотворил с собой чего-нибудь. Рицке это показалось странным, потому что мысли о самоубийстве ни разу не посещали его. Он мог целый день пролежать в постели, то проваливаясь в спасительный сон, то возвращаясь к реальности, где даже стены знали, что Соби умер. Мог целый день просидеть у окна, ожидая прилёта птиц. Но он ни о чём не думал в такие моменты. Изредка вспоминал что-то, забываясь в собственных воспоминаниях. Но он никогда не думал о том, чтобы оборвать свою жизнь. Нельзя сказать, что он очень дорожил ею или считал самоубийство слабостью. Он просто не хотел, чтобы мама плакала над его бесчувственным телом. Не хотел, чтобы мама страдала так же, как он сейчас.
Когда силы стали понемногу возвращаться к нему после больницы, и Рицка снова стал вставать с постели, Сеймей тут же записал его на приём к психологу. И конечно, Рицка нисколько не удивился, восприняв это известие как само собой разумеющееся. Его теперь почему-то ничто не удивляло.
Утром, собираясь к врачу, Рицка повесил на шею подаренную Соби цепочку, и может, ему показалось, может, ему просто хотелось этого, но когда прохладный металл коснулся его кожи, на какой-то миг Рицка почувствовал облегчение и зыбкий, но оттого не менее ощутимый покой.
Сеймей ничего не сказал, когда увидел на нём эту цепь. Рицка подозревал, что Сеймей видел ещё и записку, когда он потерял сознание. Потому что когда он вернулся из больницы, его комната была прибрана и избавлена ото всех следов накатившего на него безумия. И на пустом столе Рицка обнаружил свои уцелевшие книги и картонную коробочку, в которую были вложены цепь и аккуратно свёрнутая записка. И Рицка хоть и сделал вид, что не заметил ничего, подыгрывая Сеймею, он всё же был благодарен ему. Хотя бы за уважение к памяти Соби.
Они вышли из дома, и Сеймей вдруг положил руку мальчику на плечо.
- Не хочешь прогуляться? – спросил он. – Может, пешком до больницы?
Рицка кивнул. Не потому, что хотел, а потому, что ему было всё равно.
Небо было ясным и кристально чистым, светило солнце, но теплее не становилось. Рицка шёл, засунув руки в карманы куртки. Влажный и свежий воздух щекотал в носу, ветер трепал слегка отросшие волосы, и было очень хорошо просто идти по тихим улицам и молчать. Рицка надеялся, что сегодня самочувствие не подведёт его, и он не грохнется в обморок.