«Мой маленький призрачный остров памяти. Позволь мне уплыть вместе с тобой. Я пытаюсь разглядеть тебя, но слёзы снова и снова застилают мне глаза. И ты из-за этого как будто в тумане. Маленький остров, плывущий в бескрайних волнах океана. Океана моей памяти. Остров, на котором я был счастлив. Забери меня с собой. Мне уже так трудно различать твои черты. Не уходи. Не оставляй меня одного среди этих холодных бушующих волн. Я смотрю на воду, но не вижу совсем ничего».
========== Глава 3. Время ==========
«Вечность выше нашего понимания. Вечность – это то, чего нельзя коснуться. И когда горячее, бьющееся ещё сердце, соприкасается с вечностью, оно не чувствует ничего кроме холода и пустоты».
Интересно, сколько времени должно пройти, чтобы можно было вспоминать о ком-то любимом, но навсегда потерянном, без боли? Время иногда бывает подобно прямой плоскости, на которой всё существует одновременно. И ты стоишь как будто в стороне и смотришь на эту плоскость, на которой не существует разграничений между тем, что было и тем, что будет. И ты не чувствуешь, что какое-либо событие твоей жизни уже ушло, ты просто смотришь на него, видишь его и улыбаешься ему, потому что оно есть. Есть в этот самый настоящий момент. И это очень хорошо – представлять время в виде такой плоскости. Потому что ты лишен возможности ощутить себя молодым или старым, потерявшим или нашедшим, любящим или утратившим любовь. Потому что ты молод и стар одновременно, и всё в тебе существует одновременно, существовало и будет существовать.
А потом неизбежно происходит какой-то сбой. И ты скатываешься с общей плоскости в одну конкретную точку и уже не способен оглядеться по сторонам. И хорошо, если ты окажешься в точке, где ты молод, любишь и любим, где ты нашёл что-то важное, где ты можешь улыбаться искренне. Но случиться может всякое. Потому что точек в этой временной плоскости множество, и можно крепко-накрепко застрять там, где вечно холодно, пусто и темно во всех комнатах, и остаётся только метаться в отчаянии и тщетно искать утраченный свет, чтобы не прожить остаток жизни в кромешной тьме.
Когда Рицка оказывался сторонним наблюдателем своей жизни, он никогда не смотрел на точки, уходящие в его будущее. Они не интересовали его, как не интересуют человека автобусы, идущие не по его маршруту. Не смотрел он и на прошлое до десяти лет. Потому что те точки были подобны автобусам без номеров, или автобусам, номеров которых он не помнил. Они тоже не были нужны ему. Он хотел остаться только в тех точках, где не утратил ещё уверенности, что едет туда, куда нужно. И с тем, с кем нужно. И он мог часами простоять на своих «остановках», ожидая, когда же прибудет автобус, который отвезёт его туда. И снова и снова он скатывался с временной плоскости и оказывался неизменно здесь.
Здесь – было его реальностью, дальше которой он ничего не видел. В которой он запутался, потеряв все нити, ведущие в мир прежний. Но внешне здесь было так же, как и в любом другом месте. Здесь была весна, было солнце и птицы, прилетающие под окно. И небо здесь было такое же, как и везде. Высокое, вмещающее все оттенки искрящегося синего и переливающегося в солнечных лучах голубого. И воздух здесь нёс в себе все ароматы пробуждающейся природы, зелени, чистоты и свежести утренней росы. И было хорошо. Здесь тоже могло быть хорошо, как это и ни удивительно было для Рицки.
Он возвращался из продуктового магазина с двумя большими, тяжёлыми и больно оттягивающими руки пакетами. В первом была еда, из которой Рицка собирался сварганить какой-никакой ужин на сегодня. Во втором – книги и учебники, которые он набрал в библиотеке. Рицка стал вдруг много читать, даже чуть больше, чем раньше. Он был уверен, что уже наверстал всё, что пропустил в школе и даже больше. Эта неожиданная жажда к знаниям была неусыпной и занимала всё его свободное время. Рицка просиживал долгие ночные часы, погрузившись в чтение, которое позволяло ему забыть обо всём и думать вовсе не о том, о чём ему всё время хотелось думать. В промежутках между своими «уроками» он готовил еду и пролистывал поваренные книги в поисках новых более-менее лёгких блюд, которые он был бы в состоянии приготовить, не порезавшись и не перепачкав всю кухню. Но со временем Рицка не без удовольствия отметил, что ловкость его увеличилась, и он даже стал искать рецепты посложнее.
Сегодня он задумал приготовить саба-но мисони, закупив в магазине свежую макрель и душистый имбирь. Он шёл и думал только о макрели в бобовом соусе, о том, сколько перца нужно будет добавить, чтобы получилось не слишком остро и можно ли обойтись без двух столовых ложек водки, которой у них не было дома, и купить которую Рицка так и не решился.
Не то чтобы ему нравилось готовить. Но ему нравились все эти механические однообразные движения, на которых можно было сосредоточиться и отключить разум.
Но иногда, когда разум включался, Рицка испытывал лёгкое недоумение по поводу своей сосредоточенной практичности. Потому что когда ему сказали, что Соби умер, он был в какой-то степени уверен, как будто знал в глубине души, что тоже умрёт. Зачахнет, не сможет этого вынести. Снова пережить это. Но он жил почему-то. Выбирал в магазине рыбу, которая ему больше нравилась, и со смущённым видом проходил мимо витрин со спиртным, прокручивая в голове список ингредиентов рецепта.
Он выходил из дома раз в неделю, не считая маленьких прогулок по вечерам в саду. Ходил сразу в библиотеку, чтобы сдать прочитанные книги и взять новые, а по дороге обратно забегал в магазин за продуктами на неделю. Иногда во время таких походов он жалел о том, что у него не три руки, потому что, будь у него много рук, он мог бы взять сразу намного больше и выбираться в город реже. Он всё ещё не мог избавиться от неприязни к шуму автомобилей и снующим толпам народа. К тому же теперь на него свалилась новая неприятность. Она проявлялась особенно отчётливо, когда Рицка шёл по улице, погружённый в свои бытовые мысли, а его невидящий взгляд был устремлён под ноги или скользил по фигурам и лицам людей. И тогда в толпе он вдруг замечал высокого юношу в плаще с чёрной меховой оторочкой и развевающимися на ветру светлыми волосами. И Рицка замирал, выхватывая его цепким взглядом и ускоряя шаг. При этом он мог по-прежнему думать о чём-то постороннем, привычном и бытовом. Но когда Рицка догонял его, или когда юноша сам вдруг оборачивался, мальчик с оборвавшимся на миг сердцем отмечал в его лице незнакомые черты, незнакомый взгляд и улыбку. И он уже не мог понять, что так привлекло его в этом человеке минуту назад, потому что у него был совсем не тот цвет волос, не той длины или не того оттенка плащ. И совсем не то лицо. Всё было не то.
И всю оставшуюся дорогу домой в голове Рицки уже не оставалось и следа мыслей о макрели, перце, имбире и водке. Он мог думать только о Соби. Потому что слишком сильна была эта пережитая им минутная надежда, и слишком болезненно последовавшее за ней разочарование. И забыть об этом можно было только включив плиту, нарезав мясо или почистив рыбу, сходив в комнату к маме и позвав её ужинать, а потом закрывшись в комнате и достав из шуршащего и порванного уголками книг пакета потрёпанные томики учебников по психологии.
Но сегодня Рицка забыл о мучительном видении намного раньше, потому что, подходя к дому, завидел кого-то сидящего на крыльце и спрятавшего лицо в коленях. Сначала ему показалось, что это Сеймей, но, подойдя поближе, Рицка разглядел, что на голове у него нет ушек, а чёрные длинные волосы спутаны и разбросаны по плечам. Нисей.
Рицка вздохнул. Пакеты с едой и книгами вдруг показались ему в десять раз тяжелее, чем были, и мальчик удивился, как он их вообще донёс.
Нисей, видимо, услышав его шаги, поднял голову, и вспыхнувший надеждой и ожиданием взгляд потух. Он явно ждал Сеймея. Ну, уж не Рицку точно. А Рицка успел отметить множество мелких кровоточащих царапин у Нисея на лице, ожог на шее от оков и раны на руках. Нисей же, заметив его изучающий взгляд, поспешно спрятал израненные руки за спину и поморщился от боли.