Когда голоса в прихожей стихли, Рицка посмотрел на часы и собрался идти готовить ужин. Он как раз дописал письмо для Соби и смотрел отсутствующим немигающим взглядом на ровные строчки иероглифов, задумавшись о чём-то.
Он продолжал писать Соби каждый день с неизменной регулярностью, и, если случалось закрутиться днём в делах, Рицка тратил на написание время от своего сна, причём в такие дни его послания обычно выходили длиннее и подробнее, как будто мальчик чувствовал за собой вину за то, что не нашёл на это время. Он очень боялся, что однажды просто забудет написать такое письмо. А потому хватался за ручку с горячностью и смешанным чувством стыда и радости. А когда заканчивал писать и выпускал ручку из онемевших пальцев, он уже не боялся забыть, потому что Соби занимал в его мыслях, сознательных и бессознательных, центральное место, и был с ним всегда, чем бы Рицка ни занимался – говорил ли он с соседскими ребятами, шёл в библиотеку или выбирал продукты в супермаркете.
Рицка убрал конверт в ящик стола, положив его поверх стопки таких же писем. Как и всегда, в этот момент он ощущал удовлетворение, а вместе с ним какую-то жадность и тоску, которую невозможно было утолить ничем. И только повседневные заботы могли помочь ему не думать о ней.
Он уже вставал со стула, когда в комнату постучали. А потом, не дождавшись его ответа, Сеймей приоткрыл дверь и проскользнул внутрь. Рицка смотрел на него в ожидании и недоумении. Сеймей уже давно не приходил к нему.
- Ты занят? – спросил он. – Можно с тобой поговорить?
Рицка удивился ещё больше и только кивнул.
Сеймей оглядел комнату бегающим взглядом, как будто ища поддержки, и, не найдя ничего, вдруг бросился к Рицке, упал на колени и порывисто обнял. Рицка покачнулся и ухватился рукой за спинку стула. Пятна еле заметного румянца выступили на его щеках.
- Сеймей! Встань! Ты чего делаешь?
- Я был сегодня резок с тобой, - отозвался Сеймей громким горячим шёпотом. – Но я так испугался, когда увидел тебя с этим ужасным человеком. Это я виноват, что вы с Акаме встретились. Это я допустил… Прости меня, Рицка. Прости, прости. Ты простишь меня? Ведь простишь?
Рицка стоял, оцепенев и вцепившись в спинку стула. В его широко распахнутых глазах не отражалось ничего.
- Перестань. Я не сержусь, Сеймей.
- Правда? И ты не будешь сердиться несмотря ни на что? Что бы я ни сделал? Ты ведь простишь меня всё равно?
- Сеймей, ты опять что-то натворил? – голос Рицки похолодел, и Сеймей в ответ обнял его крепче.
- Простишь? – повторил он с такой настойчивостью, что Рицке ничего не оставалось, кроме как со вздохом согласиться.
- Конечно, я прощу тебя, Сеймей. Ты же знаешь, как я люблю тебя.
- Любишь? – это слово прозвучало из уст Сеймея как что-то омерзительное. – Любишь? Больше, чем его?
Рицка вздрогнул. Если с Нисеем он мог сохранить невозмутимость, не позволив тому проникнуть в его личное пространство боли и памяти, не позволив коснуться своей раны наглыми пальцами, то с Сеймеем это не получалось. Сеймей по-прежнему имел огромную власть над ним. И его боль Рицка чувствовал как свою собственную. Но сейчас ему совсем не нравился этот разговор, не нравилось, что Сеймей прижимает его к себе так крепко, что становилось больно. И откуда-то начал подниматься уже казалось бы забытый им страх, и хотелось только, чтобы Сеймей разжал руки и дал ему воздуха.
- Молчишь? – шептал Сеймей. – Значит, его сильнее любишь? Значит, ты не страдал так, когда узнал, что я умер? Значит, сейчас ты страдаешь сильнее?
Рицка судорожно хватал ртом воздух.
- Сеймей, пусти! Мне больно! – он попытался дёрнуться, но Сеймей не разжимал объятий. – Я не понимаю, чего ты хочешь от меня! – кричал Рицка. – Я люблю тебя, просто люблю! Я не знаю, что значит твоё сильнее или слабее! – на глазах его выступили слёзы отчаяния, бессилия и боли. Он вспомнил, как в тот день, в машине, Соби спрашивал его о любви.
Сеймей вдруг разжал руки, посмотрел на перепуганное бледное лицо мальчика, на его дрожащие губы и поблёскивающие капли на ресницах, и тут же сам пришёл в ужас.
- Прости! Я снова сделал тебе больно! Прости, прости, Рицка, это всё оттого, что я слишком сильно люблю тебя.
- Вот и успокойся уже! – с облегчением выдохнул Рицка, отступая на шаг назад.
Сеймей так и остался сидеть на полу, как будто раздавленный, уничтоженный чем-то. Рицка жалел его, но не понимал, в чём он виноват и что должен сделать, чтобы успокоить его.
- Я вообще-то другое пришёл сказать, - проговорил Сеймей тихо. – Я хотел сказать, чтобы ты собирал вещи, потому что завтра мы поедем в Хаконэ.
Глаза мальчика заблестели, но он подавил радостный вздох и постарался сделать вид, что ему всё равно, хоть ему и неприятно было это притворство.
- А мама? – спросил он.
- Мама… - повторил Сеймей отсутствующим тоном, как будто не понимал, о чём его спрашивают, но тут же очнулся, посмотрел снова на Рицку и встал на ноги. – Я говорил сегодня с врачом.
- И? – Рицка уже знал, что Сеймей сейчас скажет что-то ужасное, но всё же надеялся, что самые худшие его ожидания не оправдаются.
- Доктор рекомендует поместить маму в клинику, - Сеймей сказал это так, как будто мама была вовсе не мамой, а, скажем, какой-нибудь цветочной вазой, которую нужно было «поместить» с подоконника на тумбочку. И хоть Рицка и знал давно, что Сеймей не любит маму, такое равнодушие до глубины души задело его.
- Что это значит? В какую ещё клинику? В психушку, что ли?!
- Рицка, не выражайся так, пожалуйста.
- А как это ещё можно назвать?!
- Это реабилитационная клиника, Рицка. Мама будет там под надёжным присмотром. За ней будут хорошо ухаживать. Или, может, ты собираешься до конца дней страдать из-за её болезни и прислуживать ей?
Рицка так растерялся от этого ужасного слова «прислуживать», что даже не знал, что возразить. Он думал, что это называется «заботиться», и ему нравилось заботиться о маме, потому что он любил её и не считал это таким уж тяжёлым трудом или невыполнимой обязанностью.
- Ты ведь уже взрослый, Рицка. И ты должен понимать, что она обуза для нас. Мы не можем постоянно таскать её с собой. К тому же ты должен понимать, что мама страдает, зная, что она обуза. В клинике ей будет лучше. Хотя бы потому, что там за ней будет постоянный медицинский контроль, ведь, случись с ней что дома, мы можем не успеть помочь.
Сеймей говорил очень убедительно, и с последним доводом Рицка даже готов был согласиться, но он не думал, что мама считает себя обузой. Она любила их обоих и любила бывать с ними рядом, и если раньше она воспитывала их и заботилась о них, то разве не естественно, что теперь их очередь позаботиться о ней? Рицка никак не мог понять этого, а Сеймей продолжал:
- Ты ведь хочешь поехать в Хаконэ? Хочешь побывать на его могиле? И мама мешает тебе, ты должен это понять. Ничего страшного, если она побудет пока в клинике, а когда у нас появится возможность, мы снова заберём её домой.
И это было последним доводом, заставившим губы Рицки произнести одно-единственное слово «хорошо», безвозвратно выпустив его на волю. И последующее облегчение, которое он увидел в глазах Сеймея, тоже неприятно поразило его. Рицка спросил, прищурившись и отступив ещё назад:
- Зачем ты хочешь вернуться в Хаконэ? Только не говори, что ради того, чтобы сводить меня к могиле Соби.
Сеймей улыбнулся.
- С каких пор мой маленький Рицка не доверяет мне? – и, зная, что Рицка не ответит, продолжал. – Но ничего, я это заслужил. Правильно делаешь, что не доверяешь. Взрослеешь. В этом мире действительно мало кому можно доверять. И ты прав, у меня есть дела в Хаконэ, к которым могила моего бойца не имеет никакого отношения.
Что-то оборвалось и со звоном разбилось у Рицки внутри, когда он услышал это так редко произносимое, но такое весомое словосочетание «моего бойца». Всё правильно, Сеймей. Даже после смерти Соби принадлежит тебе.
- Я не могу рассказать, какие у меня там дела, - сказал Сеймей, и хоть губы его и продолжали улыбаться, глаза оставались холодны. – Надеюсь, ты понимаешь, почему. Но, что бы я там ни делал, ты должен помнить, как сказал, что любишь меня. А если любишь, то простишь всё. Так ведь, Рицка?