Он молча покачал головой.
— Я требую ответа.
Он ничего не сказал, и его молчание было расценено как признание.
— Ты должен извиниться перед Юкой, — настойчиво сказала учительница.
Вместо того чтобы послушаться, Кентаро засвистел.
— Хватит, Кентаро!
Она схватила его за плечи и развернула лицом ко мне. Он словно одеревенел и еле слышно прошептал:
— Это не я.
— Ах, вот как? Тогда кто же?
— Это не я ее изорвал.
Учительница повторила свое требование. Кентаро снова промолчал. В его молчании, полном ненависти, звучал вызов.
— Кентаро, я в последний раз прошу тебя извиниться.
Голос учительницы дрожал. Кентаро упорно продолжал молчать. Тогда она размахнулась и влепила ему пощечину.
Хотя это было далеко не первое наказание, публично понесенное Кентаро, в нем проявилась совсем не свойственная нашей учительнице импульсивность. Но что особенно поразило всех — так это реакция самого Кентаро. Он вынул из кармана обрывок бумаги — единственное, что осталось от моего каллиграфического упражнения, — засунул его в рот и проглотил.
В этот момент его взгляд проник мне в самое сердце. Мне показалось, что он взывает ко мне о помощи. О чем он хотел сказать с такой настойчивостью? Несомненно, о какой-то несправедливости — но в чем она заключалась? Мне очень хотелось узнать, что скрывается за его хулиганской внешностью. Однако возможно ли вообще разгадать эту тайну?
В тот день я больше не видела Кентаро. В наказание его заставили на четвереньках мыть пол в гимнастическом зале, и работа заняла у него весь остаток дня. В глубине души я порадовалась, что смогу благодаря этому избежать нового столкновения с ним, но, когда вышла из школы, позади меня раздался свист. Кентаро стоял за деревом.
— Что ты здесь делаешь? — спросила я.
— Прячусь, — ответил он. — Хотел тебе сказать, что не собирался портить твою работу.
Я хотел повесить ее на самом лучшем месте, чтобы всем было видно.
Впервые на его лице не было привычной ухмылки.
— Ну что ж, тебе это удалось. Все ее увидели.
— Извини, — сказал он с непривычным спокойствием в голосе.
— За что? Ты же не собирался извиняться сегодня утром.
Его глаза сверкнули черным блеском.
— Мне плевать на всех этих ничтожеств, они ничего не понимают!
— А я, по-твоему, понимаю?
— Ты не похожа на них.
— Поэтому ты меня донимал?
— Да. Потому что ты полный ноль!
И с этими словами он умчался, оставив меня в глубоком изумлении.
На следующее утро Кентаро снова был таким же заносчивым, как и всегда, словно ничего и не произошло.
Однажды, возвращаясь из школы, я сделала крюк вдоль канала. Меня уже давно мучило любопытство, но я все никак не могла решиться прийти в это место, которое находилось всего в десяти минутах ходьбы от моего дома. Канал был не очень длинный, а вода была такой мутной, что невозможно определить глубину. Над набережной поднималось зловоние, окутывающее тянувшиеся вдоль нее жалкие лачуги. Должно быть, они были в спешке построены после бомбежек 1945 года, когда по всей стране не хватало стройматериалов. Лодки на канале выглядели еще более убого, чем эти домишки. Крыши кают были из оцинкованного железа, и, судя по состоянию корпусов, сырость здесь была всепроникающей. В воздухе тянулся электрический провод, позволяя единственной голой лампочке слабо освещать это царство нищеты. Я почувствовала глубокую печаль и одновременно страх.
Внезапно распахнулась деревянная калитка между двумя домами, и я услышала крик женщины:
— Кентаро, чем ты там занят? Давай быстрее помоги мне!
Женщина в заношенном фартуке вышла из калитки с ведром в руке, согнувшись почти вдвое. Была ли тому причиной тяжесть ее ноши? Она прихрамывала, как раненая птица. Резким жестом женщина опрокинула ведро и выплеснула грязную воду на улицу, едва не забрызгав меня, но не выказав при этом ни малейшего смущения. Напротив, она как будто сделала это нарочно, чтобы прогнать меня, хотя даже не посмотрела в мою сторону. Я испугалась, что она скажет Кентаро о моем появлении. Женщина выпрямилась и с опаской поглядела вокруг. Повернувшись ко мне, она на мгновение застыла. Я продолжала стоять на месте, не зная, как реагировать, но ее лицо абсолютно ничего не выражало. И тут я поняла, что она слепа.
Несмотря на худобу, у нее была роскошная грудь. Должно быть, она еще молода — без сомнения, моложе моей мамы. Но я не могла их сравнивать — и не потому, что женщина была слепой. Я чувствовала между нею и нами какое-то непонятное различие, которое не могла точно сформулировать. Может быть, у нее было корейское происхождение или она была из buraku, этого класса неприкасаемых, подвергавшихся дискриминации еще с феодальных времен. По поводу их существования я пребывала в постыдном неведении почти до недавнего времени.