Через неделю после его появления учительница посадила Кентаро рядом со мной.
— Этот мальчик немного рассеян, — сказала она. — Будет хорошо, если ты сможешь ему помочь.
Я чуть не подскочила. Непоседливость Кентаро внушала мне настоящий ужас. Но, будучи примерной ученицей, я не подала виду, насколько взволнована. Никто ничего не заметил. Кроме самого Кентаро.
На следующее утро, когда я пришла в класс после утренней линейки, оказалось, что мой портфель исчез.
— Где мои вещи? — спросила я Кентаро.
Он пожал плечами.
Тогда учительница велела всем ученикам искать мой портфель, но в классе его не нашлось. Кентаро невозмутимо и слегка насмешливо наблюдал за нашей суетой. Когда обыскали всю школу, портфель нашелся — в корзине для мусора на первом этаже. Однако он был пуст. Все мои книги и тетради были разбросаны по крыше над террасой верхнего этажа.
Виновником, скорее всего, был Кентаро, но за отсутствием явных улик его не наказали. До сих пор никто не осмеливался выбирать меня мишенью своих проделок: я была неприкосновенна. Очевидно, для Кентаро это негласное правило ничего не значило. Причина, по которой он выбрал меня на роль жертвы, так и осталась мне неизвестной.
С тех пор и дня не проходило без того, чтобы он не пытался как-то мне досадить. Он дергал меня за волосы, когда я вставала, чтобы отвечать урок Он задирал мне юбку и удирал, вопя во все горло, что на мне нет трусов. Вконец измученная, я тем не менее никогда не жаловалась учительнице; я не хотела лишних слухов. Но всякий раз, когда он проходил мимо, сердце у меня в груди начинало колотиться изо всех сил.
Хотя я была тут ни при чем, Кентаро часто требовали к ответу за проступки. Встречать в штыки любые правила было для него обычным занятием, и порой он подвергался публичному наказанию. Эти сцены всегда вызывали у меня двойственные чувства — смесь стыда и неосознанного возбуждения. Учительница вызывала провинившегося ученика на помост и, выставив на всеобщее обозрение, била линейкой по ягодицам. При серьезных проступках удары наносились по внутренней стороне бедер. Для меня не существовало ни малейшей опасности подвергнуться наказанию, но все же я не была полностью спокойна на этот счет. Получать удары означало также испытывать парадоксальные ощущения, невыносимые и в то же время неудержимо притягательные. Не было ли наслаждения в страдании? Не становилось ли наивысшее потрясение чувств результатом унижения? Потребность испытать боль тайно жгла секретный уголок моей плоти. Бывали дни, когда я отдала бы многое, чтобы оказаться на месте Кентаро.
В январе, после зимних каникул, учительница вновь произвела в классе рокировку. Кентаро вернулся в первый ряд — этот стратегический выбор позволял ей постоянно держать его под прямым наблюдением. Теперь он был от меня далеко. Он быстро примирился с потерей прежней жертвы и выбрал себе новую. Я наблюдала за ним со смешанным чувством облегчения и разочарования.
В Японии Новый год считается основным праздником, во время которого проводятся многочисленные традиционные ритуалы. Kakizome — каллиграфическая премьера года. На пол кладут бумажный свиток длиной в два метра и рисуют на нем иероглифы большой кистью, обмакивая ее в китайскую тушь. Ум должен быть ясным, чтобы написанное обрело прекрасную душу; малейшая неточность фатальна.
В школе в первый учебный день года праздник kakizome устроили в спортивном зале. На следующий день лучшие работы были вывешены на стенах. Я втайне гордилась своими каллиграфическими способностями: каждый год моя работа получала оценку «превосходно».
В тот раз, однако, что-то не заладилось. Я напрасно искала среди лучших каллиграфических образцов свою работу — ее не было. Разочарованная, отправилась искать ее среди тех, что не были отобраны для выставки. Однако опять не нашла. И тут какой-то ученик закричал:
— Там что-то странное, на окне третьего этажа! Похоже на флаг!
В тот день дул сухой и холодный зимний ветер. Все мгновенно высыпали во двор и задрали головы. Мой свиток с иероглифами трепыхался на ветру, иногда ударяясь о стену. Японская бумага тонкая и хрупкая; она не выдерживает столь грубого обращения. От свитка с каллиграфией, заслуживающей наивысшей оценки, остались лишь лохмотья.
Наша учительница, узнав о случившемся, принялась допрашивать всех учеников. В этот раз, как и прежде, никто не сомневался в виновности Кентаро.
— Кентаро, это ты повесил на окно работу?