Холод обступил ее, взял в морозный кокон. Коченея, она повалилась набок. При этом она радостно думала о том, что здесь ее теперь вряд ли обнаружат Аптекарь и Блюм. Можно было засыпать.
Чувствуя, как холод стремительно овладевает ее телом, Вероника Николаевна подумала, что сейчас станет морской раковиной. Подумала и блаженно улыбнулась…
Как только она затихла у стены, к ней подошел… Немой.
Он шел позади и угадал в ней женщину Блюма. Ему вдруг подумалось, что хозяин специально прислал ее своему верному слуге, запустил ее сюда, как щенка в клетку голодному льву.
Сначала циклоп шел позади всего в трех шагах, и она не могла не чувствовать его дыхания. Прежде сладости теплой крови он хотел насладиться трепетом испуганной насмерть души. Но женщина ничего не замечала. Или только делала вид?
Ее поведение озадачило циклопа. Игры в предсмертный ужас не получалось, и он все никак не решался схватить ее. Кураж пропал. А тут вдруг она остановилась и легла на щебенку, свернувшись клубком.
Циклоп стоял над женщиной, решая, что ему теперь с ней делать; наконец осторожно тронул ее плечо. Женщина не шевелилась. Тогда он поднял ее на руки и, стараясь дышать в сторону, понес к домику проходчиков.
Доселе неведомые чувства зашевелились в циклопе: что-то вроде смятения. Нет, не то… Ему вдруг стало немного стыдно. Стыдно, что он так крепко прижимает к себе эту женщину.
Немой заволновался: кто-то другой – непохожий на него, непонятный ему! – пробуждался в нем, вытесняя его прежнего… И он не знал, что с этим другим делать.
За всю дорогу она не шевельнулась и не проронила ни звука. Может быть, она была уже мертва? Нет, Немой кожей чувствовал, как внутри комка ознобной плоти еще теплится горячий уголек.
Вероника Николаевна открыла глаза.
Вот и минули тысячи лет… и ее наконец извлекли со дна. Гудела и потрескивала печь. Справа стоял стол с горой посуды и открытыми консервными банками. Пахло промасленной одеждой, сапогами. И сухим деревом.
Рядом с нарами, на которых она лежала под овчинным полушубком, сидел человек. Она видела его силуэт. Он показался ей знакомым. Вероника приподнялась на локте и стала пристально вглядываться. Человек отпрянул назад и застыл в неестественной позе.
– Ты боишься меня? – спросила Вероника Николаевна и улыбнулась. – Почему? – Она опять легла и натянула тулуп до подбородка. Ей нравилось под теплой овчиной. – Я знаю, кто ты. Ты ведь отец? Только ты умер… И я была раковиной, а ты достал меня со дна моря. Теперь мы опять вместе. Если ты еще раз умрешь, я опять стану раковиной и подожду тебя. Мне хочется всегда быть с тобой. А правда, хорошо в нашем домике? Как хочется шоколада! – воскликнула она. – Хотя бы маленький кусочек! У меня где-то была половина шоколадки! Ее дал мне один студент, – шепотом, словно по секрету, сообщила она. – Папа, посмотри на окне… Кажется, я ее там оставила.
Немой вскочил и бросился к вьючному ящику. В сильном волнении он принялся дрожащими руками выкладывать оттуда консервные банки, пакеты с крупой, пачки мыла. Последние банки и. свертки он уже швырял на пол. Его лихорадило. Вероника Николаевна тихонько смеялась.
– Ну что ты злишься, папка?
Наконец циклоп извлек из ящика шоколадные плитки. Вероника Николаевна ловко поймала его руку и засмеялась. Немой вдруг заходил ходуном. Он хотел немедленно вырвать руку из ее маленьких обжигающих пальцев, но испугался, что поранит их наждаком ладони. Вероника увидела его сухую руку и, привстав на локте, стала вглядываться в едва уловимые в красном сумраке черты циклопа.
– Ты изменился, – грустно сказала она. – Я, наверно, тоже. Но ведь это не страшно, правда?
Немой, сидевший на краешке стула неестественно прямо, проглотил застрявший в горле комок. Он так боялся сейчас замычать! Ему стало страшно: эта женщина глядела на его лицо и не кричала от ужаса. Она видела в нем… человека, пусть не его самого, а ее умершего отца, но все же человека!
Донской подошел к КП Промзоны. Железные ворота были наглухо закрыты. Лучи прожекторов не рыскали вдоль колючки. Похоже, вертухаев на вышках не было. Рассветало. Над Объектом поднимался черный едкий дым, кое-где еще бушевало пламя, поедая последнее жилье.
Глеб постучал в ворота, но никто не вышел из будки охраны.
КП был пуст.
Донской дотронулся до разбитого лица. На ладони осталась сукровица. Послышалось глухое ворчание. Серый подошел к Донскому сзади и, схватив его за штаны, потянул. Глеб покорно пошел за собакой вдоль заграждения. Минут через пятнадцать он увидел калитку в изгороди. Серый нетерпеливо топтал лапами снег. Донской подошел к железной двери и вопросительно посмотрел на пса. Серый оглушительно гавкнул.
– Ну и как я ее открою? – усмехнулся Донской. – Проволока под током!
Пес зашелся лаем, словно отчитывал Глеба за нерешительность. Сняв шапку, Донской спрятал в нее руку и ткнул железную дверь. Дверь приоткрылась, протяжно скрипнув… Глеб вспомнил, что именно через нее вчера Аптекарь вывел его с Объекта.
Прижимая ладони к распухшему лицу, Донской брел по пустырю Промзоны. По мере приближения к Буферной зоне земля становилась все черней и суше. От сгоревших зданий тянуло горьким теплом. Донской согрелся. Сознание возвращалось к нему. Отрывочные воспоминания складывались в ясную картину.
Первый проблеск осенил его мозг еще у зимовья. Второй, – когда Аптекарь наставил на него пистолет. Когда же Серый впился в горло Аптекарю, Донской очнулся. Химик так и не смог выстрелить: пес намертво сомкнул челюсти на его горле…
Вертолет улетел без химика. Летчики хотели подождать Аптекаря, но губошлепы закатили истерику. Пришлось срочно поднимать машину в воздух. Телохранителям же было по большому счету наплевать на Аптекаря. На его счет хозяин не давал им никаких указаний…
Донской вспомнил свою палату, то, как пробуждался лишь на несколько минут и ему делали укол или ставили капельницу. Он помнил нервные руки лечащего врача и его глумливую улыбочку. И еще он помнил молодую женщину, которая не отходила от его постели. Всякий раз, когда он просыпался, его взгляд встречался с ее то грустными, то лихорадочно сверкающими глазами. Она молчала и улыбалась, когда прикасалась к его лбу своей прохладной ладонью.
Ее звали Вероника. Однажды она показала ему раковину. Глеб подумал, что женщина хочет подарить ее. «Это мне? Спасибо!» – сказал он и потянулся к раковине, но Вероника нахмурилась и спрятала раковину обратно в карман. Эта женщина говорила ему, что когда-то они были знакомы. Глеб силился вспомнить, где и когда, но так и не вспомнил…
А потом лечащий врач начал колоть ему какое-то новое лекарство, и Глеб сделался ко всему равнодушным. Его сознание начало давать сбои. И тут в борьбу за него вступила Вероника. Однажды она предупредила, чтобы он ни в коем случае не пил тех таблеток, которые давал ему лечащий врач. Она почему-то называла врача Аптекарем. Несколько дней назад Веронике удалось заменить ампулы с «химией» на обычную глюкозу. И чтобы Аптекарь ни о чем не догадался, Донскому следовало имитировать прогрессирующее сумасшествие.
Глеб туго соображал, к тому же воля его была ослаблена вмешательством Аптекаря, и все же он нашел в себе силы последовать ее советам. Вероника продолжала чутко стеречь его, не позволяя Аптекарю оставаться наедине с больным…
Донской ясно вспомнил свою последнюю встречу с ней, когда Вероника бросилась в палате на Аптекаря с кулаками. Обычно улыбчивый Аптекарь не сдержался, обозвал Веронику наркоманкой, а потом и вовсе шлюхой.
Пока стоял крик, женщина – Донской это отлично видел, а Аптекарь нет! – поменяла шприцы: тот, который предназначался ему, оказался у Вероники. Она туг же ввела иглу себе в вену и, закусив губы, выскочила из палаты.
Аптекарь, едва не сломав иглу, ввел Глебу какую-то адскую жидкость, предназначенную Веронике.
После укола пространство поплыло в сторону; краски усилились, а предметы увеличились в размерах и сделались осязаемыми на расстоянии. Когда же рядом с ним на тумбочке появилась огромная красная жаба, смотревшая на него огненными глазами, Донской испугался. Начались ужасы: появились трехметровые громилы без лбов с мохнатыми, доходящими до пола руками. Донскому хотелось спрятаться, забиться в щель, но белые скорпионы, светящиеся, как снег на вершинах, кишели у него под ногами… Гигантские слоны – черные и обросшие длинной шерстью – гулко, как пароходы, трубили в небо…