Галлюцинации продолжались до вечера. Только в сумерках, по дороге к зимовью, наркотическое опьянение начало ослабевать…
А теперь он шел на Объект, чтобы найти Веронику. Он до сих пор не мог понять, ради чего его спасали и выхаживали как ребенка. Вероника сказала, что они были двадцать лет назад знакомы. Но двадцать лет назад он не знал женщины по имени Вероника…
Стоп!
Ведь тогда она была еще… маленькой девочкой!
Донской вспомнил, как когда-то подарил маленькой девочке раковину, и вдруг вспомнил все: прошлая жизнь ворвалась в него и затопила до краев. Бредущий среди обгоревших руин человек с распухшим лицом вновь был Глебом Донским.
Тлеющий город остывал на морозном ветру. Поверженный огнем, он лежал в черных руинах, ощетинившись обломками бетона и прутьями арматуры. Увы, монстр так и не стал птицей Феникс, не смог подняться из пепла, и обугленные кости его заносил снег.
На одной из площадей Буферной зоны толпились люди. Около двухсот человек – все, что осталось от населения Объекта. Среди полураздетых обывателей мелькали пятнистые комбинезоны охранников. Здесь больше никто не командовал и не следил за режимом. Беда уравняла всех.
Когда-то все они были в состоянии вражды друг с другом. Режим будил в них зверей, в зависимости от обстоятельств объединяя то в хищную стаю, то в блеющее стадо. Но режим пал, стая рассеялась, и покорно идущее на бойню стадо остановилось у ворот скотобойни. Огонь выжег из них зверей. Они вновь ощущали себя людьми. Из них вдруг вышел страх, и они увидели, что и у соседа человеческое лицо…
На площади сейчас обсуждался вопрос: куда идти погорельцам, ведь на Объекте не осталось ни одного целого здания. Можно было, конечно, перезимовать в подземных каналах, но там, кажется, до сих пор бушевало пламя. И самое главное: Жемчужина частично ушла под землю. В результате подземного пожара свод туннелей оттаял и не выдержал давления железобетонной громады.
Земля больше не держала на себе монстра; породы раздвигались под ним, чтобы поглотить и переплавить в атомной печи…
Часть погорельцев настаивала на том, чтобы немедленно идти в Поселок. Но кто-то предупредил, что и Поселок на грани вымирания: аэродром разрушен, да и топливо, которое поступало туда с Объекта, на исходе. Нет, в Поселок их не пустят. Зомби наверняка выставят на подходе кордоны и пристрелят любого. Все понимали, что поселковые не захотят делиться с ними теплом и продовольствием…
Глеб смотрел на выступающего. Это был майор, вместе с которым его когда-то вели к затопленной шахте расстреливать. Возле майора стоял толстяк – кажется, тот самый Андрей. Андреевич, который встретил его на аэродроме в Поселке.
Богданов говорил, что город уничтожил Блюм, что по его приказу Объект сначала заминировали, а потом раздали населению бочки с соляркой. Он говорил, что жители Объекта были обречены. Недаром же сюда приглашали только одиноких специалистов, чтобы потом их некому было искать.
Наконец он сказал, что у жителей Объекта остался один выход – добраться до железной дороги в трехстах пятидесяти километрах от Объекта, и нужно готовиться к длительному переходу через заснеженную тундру…
Народ стал разбредаться с площади в поисках одежды и хоть какой-нибудь еды. На пепелище продовольственного склада из-под дымящихся углей можно было откопать консервные банки… Раздевали и складывали в придорожные канавы мертвецов, а их одежду натягивали на себя…
Серый опять исчез, а навстречу Глебу шел Бармин, улыбающийся беззубым ртом, и еще кто-то очень знакомый.
Вместе с Барминым… шел Томилин, тот самый Юрий Сергеевич, на поиски которого он когда-то прилетел сюда и прах которого обещал привезти его матери.
Донской обнял Бармина, потом Томилина.
– Нина Петровна хотела, чтобы я привез ей урну с твоим прахом, – сказал он брату. – Ты не против, если я привезу ей тебя живого?
– Значит, ты знал, что я здесь? – спросил Томилин, разглядывая ссадины на лице Донского.
– Догадывался. Особенно после того как профессор Барский пытался доказать мне, что ты мертв.
– Это Барский… – начал Томилин.
– Я все знаю, – не дал ему закончить Глеб. – Они убили Валеру Бандита после того вечера в чебуречной. Ведь это он был с тобой?
– Да. И еще Блюм с Барским.
– Верно. Вместо тебя они подсунули тело Бандита и быстренько кремировали труп. У них там, в Москве, серьезная компания. Если бы я в последний момент не пересел из самолета в самолет, ты бы меня не увидел.
– Однако ты живучий! – улыбнулся Томилин.
– У меня не было иного выхода. Я же дал слово твоей маме!
Между Томилиным и Донским встал Бармин.
– Ну, братья, счастливо добраться до Материка! – сказал он.
– Разве ты не с нами? – удивился Донской.
– Нет. Я там уже был. Не получилось. Похоже, у меня аллергия к цивилизации! Ничего, здесь воздух почище, да и людей поменьше. Вот, идем вместе с Эдиком, – Бармин показал на Артиста, сосредоточенно трущего рукавом закопченную консервную банку, – в тундру. У него там избушка на курьих ножках. Перезимуем, а дальше решим: там оставаться или…
– Брось, Гена! Идем с нами. Или ты не веришь, что дойдем? – Донской легонько ткнул его кулаком в грудь.
– Да я не о том! Не смогу я там… Там народец какой-то озверелый: глаза оловянные, оскал хищный. Нет, не пойду… Вот Эдик – бомж и бывший артист – все к морю теплому рвался. Жить без жаркого солнца и аплодисментов не мог! А когда узнал, что я остаюсь, обрадовался. Говорит, что я у него камень с души снял. Человек не хочет больше играть, и это признак здоровья. А на Материке нельзя не играть. Так устроен цивилизованный мир. Душит он человека, давит. Жаль, если однажды и вас…
– Мой главный принцип – предоставить людям максимум свободы! Дать выход всему, что в них томится и, так сказать, саднит психику! – разглагольствовал Илья Борисович перед посмеивающимся Борисом Алексеевичем и Виктором Кротовым. Все трое сидели в каюте, приготовленной на ледоколе специально для Блюма. Илья Борисович представил их капитану судна как своих компаньонов. Они уже успели распить бутылку водки. – Вот именно психику! Если их всю жизнь держать взаперти в каменном мешке предрассудков, они непременно спятят! А на Объекте каждый был собою: шахтер трудился в шахте, литейщик – у печи…
– … а вертухай на вышке! – иронически заметил подполковник.
– Конечно! – воскликнул Блюм. – А где ж ему еще быть, если он только и умеет, что смотреть в оба да стрелять?! Моя система работает безотказно: хочешь носить костюм и сорочку с галстуком – носи. Хочешь ходить голым – пожалуйста. Зато у меня каждый – личность! В этом смысл Нового порядка, Нового времени, если хотите! Человек должен наконец понять, что он и есть божество – последняя ин. станция во вселенной. Вы спросите меня, а как же Творец? Наш пресловутый Создатель?! А человек и есть творец! Он и есть создатель! Жизнь лежит у него под ногами, как падаль. Так возьми эту жизнь в руки и сделай из нее, что тебе угодно. Выжимай из нее сок и наслаждайся! Мне можно возразить: а как же совесть, обязанности перед обществом, рамки существующих законов и прочие путы?.. Да, все так… Смысл прогресса и заключается в том, что человек когда-нибудь разорвет эти путы. Путь цивилизации – это путь богоборчества. Но ради чего, спросите вы? А ради того, чтобы осознать себя божеством. Прошлое осталось за Богочеловеком, будущее принадлежит человекобогу! – Илья Борисович захлебывался от восторга.
– Если вашим людям дать ту свободу, о которой вы говорите, они съедят вас, – сказал подполковник. – Не поэтому ли вы держали их за колючей проволокой под присмотром целой своры автоматчиков?