— Хорош долг — высмеивать других людей! — фыркнула девушка. — Сразу видно, Алекс, ты не имеешь к этой сфере никакого отношения. А я одна из них, я тоже журналист. Да, мне повезло больше, чем им. Я могу писать только о том, о чём хочу, и мои статьи будут печатать. А если нет, владельцам журналов придется туго. Неужели ты не сталкивался с завистью? Неужели сам никогда не завидовал? — И, не дав мне ответить, она продолжила. — О, с ненавистью чужих людей я знакома с детства. Меня отталкивали и презирали, но в открытую травить боялись. Мне предъявляли повышенные требования, ставили в пример другим, чтобы разозлить завистников ещё сильнее. По их мнению, я могу получить всё, что захочу, любую безделушку, неважно, сколько она стоит, любого человека. Я могу купить всё, что угодно. Нет, это не так. Хотя отец и считает иначе, уж он-то берёт всё, что пожелает, и плевать ему на других. Ему нет до них никакого дела. У меня никогда не спрашивали, чего хочу я. Нет, я не о шмотках и прочем хламе, с этим проблем не было. Меня никогда не спрашивали, каким я вижу своё будущее, чем хочу заниматься. Я мечтала стать врачом, но отец зарубил мои планы на корню. В нашей семье ведь уже есть, вернее… вернее был один врач. И отец ненавидел его. Все члены семьи для отца — средства достижения цели, каждый приносит ему пользу, ему одному, а не обществу. Дядя вышел за рамки этих правил и был предан анафеме. А я за него толком и не вступилась. Трусиха! Предательница!
— Не надо так говорить. Ты сделала всё, что могла. В его смерти нет твоей вины.
— Действительно веришь в это, добрый, сладенький мальчик? — зарычала она.
— Что ты хочешь услышать, Эжени? Я тебя не понимаю.
— И не обязан понимать. Но слушать будешь. Всё равно деваться тебе некуда, Алекс.
Действительно.
— Значит, твой отец — человек скверный, — я попытался поддержать разговор. Ох, в этом-то я как раз и не был мастером! — Мерзкий эгоист и всё такое. И из-за его правил ты несчастна. А что же твоя мама? Она не помогает тебе и дяде?
— Мама…Я говорила, что дядя был помешан на исследованиях. Да, это так. Но до матери ему было далеко. Если мне удаётся встретиться с ней хоть раз в год, это уже хорошо. Она мотается по миру в поисках допотопных артефактов, опускается на океанское дно и исследует затонувшие города.
— Вот это здорово! Потрясающе!! — я задохнулся от восторга. Мечта! Мечта! Эжени презрительно фыркнула, и я решил: далее восхищаться не стоит.
— Конечно, ей, наверное, весело… А мне приходится гадать: не забыла ли она, что у неё есть дочь. Им хорошо, моим родителям, когда я строю из себя славную девочку и не доставляю проблем. Но они никогда не пытались узнать, что я представляю собой на самом деле. Даже мама с её блестящими мозгами меня не разгадает. Ей это и не нужно. Ей никто не нужен, только доисторический хлам. Мне следует утонуть и пролежать на дне тысячи лет, чтобы она мною заинтересовалась. Дядя же был моим другом, он хотя бы слушал меня и никогда не отмахивался, не считал, что я появилась на свет в неподходящий момент. Он видел во мне личность. Единственный из всех. И именно его я потеряла.
Я был потрясен. Эжени доверилась совершенно чужому человеку. Пару минут назад она говорила о ненависти со стороны других людей, о том, что все они жизнь бы отдали за сочные подробности её биографии. И выдать свои тайны … мне.
«А если я солью их репортерам? Или же все и так это знают, только я, олух, не читаю журналы? Вот, значит, как! Всегда на виду, всегда среди поклонников, а поговорить не с кем. Приходится носить маску и быть клоуном, хотя роль у тебя трагическая. Девчонка, у которой всё есть. Всё, да не всё. Чего-то не хватает. Мы ещё и выпить-то не успели, а она уже призналась в своём одиночестве. И, глядя на неё тогда, я не мог понять, как вообще можно злорадствовать в таких случаях, радоваться, смеяться? Как можно бить лежачего? Но ударить-то легко, а вот поставить на ноги… Подобрать нужные слова, утешить, понять — гораздо труднее».
Эжени не рыдала, не причитала, сидела спокойно, с прямой спиной и высоко поднятым подбородком. Она не выглядела жалкой и разбитой, но я видел слёзы, которые катились по её точно окаменевшему лицу. Они сползали по щекам и капали, капали, капали… А она не пыталась их стереть, она не шевелилась. Прежде я насмехался над Эжени за её спиной, считал пустышкой, злился на её злой язык, тогда же я начал её уважать. Слезы все текли и текли, но в глазах девушки, которые я видел в зеркале, пылали огоньки ярости. Той самой ярости, с которой я уже столкнулся в больнице. Сгусток бушующих страстей, запертый в хрупком теле, как в темнице. Мятежная душа, которая никак не может освободиться от оков. Я поспешно отвёл взгляд от зеркала, иначе бы глаза девушки прожгли во мне дырку.