Балагур покорно подошел к мертвецу, нагнулся, начал расстегивать доспехи. Снял спинную пластину кирасы. Положил ее в мешок.
– Живей, мой друг, пока эти помойные крысы не вернулись.
Балагур и сам не собирался мешкать, но у него тряслись руки. Почему – он не понимал. Никогда раньше не тряслись. Он стянул с солдата ножные латы, грудную пластину, свалил и их в мешок. Четвертые доспехи. Три плюс один. Добыть еще три, и на каждого будет по одному. Потом они, возможно, сумеют убить Ганмарка, и, кончено, он вернется в Талин, снова будет сидеть у Саджама за карточной игрой, считать монеты… Каким же счастливым казалось сейчас то время!.. Он нагнулся и выдернул из шеи мертвеца арбалетную стрелу.
До него донеслось чуть слышное:
– Помогите…
Почудилось?.. Тут он увидел, что глаза у солдата открыты. Губы шевельнулись.
– Помогите…
– Чем? – шепнул Балагур.
Расстегнул крючки и пуговицы стеганой нижней рубахи, со всей возможной бережностью стянул ее с солдата, стараясь не задеть рукавами кровоточащие обрубки пальцев. Затолкал в мешок, после чего осторожно перекатил его снова лицом вниз, как тот лежал изначально.
– Готово? – Коска указал на выгоревшую изнутри башню, опасно накренившуюся набок. – Может, туда?
– Почему туда?
– А почему бы и не туда?
Балагур не мог сдвинуться с места. Теперь у него тряслись колени.
– Я идти не могу.
– Понимаю, но нам нужно держаться вместе.
Старый наемник повернулся было к башне, но Балагур схватил его за руку. Изо рта потоком хлынули бессвязные слова:
– Я счет забыл! И не могу… не могу думать. На какой цифре мы сейчас остановились? На какой? …я сошел с ума?
– Вы? Нет, друг мой. – Коска улыбнулся и хлопнул Балагура по плечу. – Вы совершенно нормальны. А это… все это… – он сорвал с себя шляпу и взмахнул ею, указывая на творившееся вокруг, – …это – безумие!
Милосердие и трусость
Трясучка стоял у окна, открыв одну створку, и смотрел на горящий Виссерин. Огненный ореол очерчивал с одного боку контуры его темной фигуры. Плясали оранжевые отсветы на упрямой, щетинистой челюсти, могучем плече, мускулистой руке, изгибе бедра, впадинке на голой ягодице. Оконная рама казалась рамой живого портрета.
Будь здесь Бенна, он, разумеется, сказал бы, что в последнее время она многовато рискует. Ну… может, сначала спросил бы, кто этот голый верзила-северянин, и лишь потом заговорил о риске. Отправиться по доброй воле в город, которому грозит осада, где смерть ходит по пятам так близко, что дыхание ее щекочет затылок. Связаться, забыв об осторожности, с мужчиной, которому платишь. Позволить каким-то фермерам остаться в доме… Да, она рисковала. И чувствовала ту пьянящую смесь страха и возбуждения, которая знакома всякому настоящему игроку. Бенне это не понравилось бы. Впрочем, предостережений его она не слушала и тогда, когда он был жив. Поневоле приходится рисковать, если не знаешь, за что схватиться, а Монца всегда умела делать правильный выбор.
Умела, во всяком случае, пока не убили Бенну и не сбросили с балкона ее саму.
Из темноты донесся голос Трясучки:
– Откуда у вас взялся этот дом?
– Брат его купил. Давно.
Ей вспомнилось, как Бенна стоял у окна, щурясь на солнце, поворачивался к ней, улыбался… На миг и ее собственных губ коснулась улыбка.
Трясучка не повернулся. И не улыбнулся.
– Вы с ним дружили? Со своим братом?
– Да, дружили.
– Я со своим тоже. С ним все делались друзьями, кто его знал. Такой уж он был. А потом его убили. Человек по имени Девять Смертей. Убил и приколотил его голову к штандарту.
Монце об этом слушать не хотелось. Перед глазами сразу встало обмякшее лицо Бенны в тот миг, когда его тащили к балкону.
– Кто бы мог подумать, что у нас столько общего? Ты отомстил?
– Хотел. Спал и во сне видел. И возможность была, не один раз. Отомстить Девяти Смертям. Сколько народу желало бы это сделать…
– И что?
Она увидела, как сжались его челюсти.
– В первый раз я спас ему жизнь. Во второй – отпустил. Решил стать хорошим человеком.
– И таскаешься с тех пор по свету, как бродячий торговец, пытаясь всучить милосердие каждому встречному? Спасибо, я не покупаю.
– Да я, кажется, уже не предлагаю. Пытался все это время быть хорошим, добродетельные пути нахваливал… Себя надеялся убедить, что поступил правильно, когда ушел. Разорвал круг. Но неправильно поступил, это точно. Милосердие и трусость – одно и то же, как вы сами говорите. И круг все вертится, сколько ни старайся. Месть… это не ответ на вопрос. Она не сделает мир честнее и солнце ярче. Но она лучше, чем отказ от мести. Намного лучше, черт побери.