Раздался телефонный звонок, я стащила с рук резиновые перчатки. Я всегда берегу руки и маникюр.
– Я Игорь, – представилась телефонная трубка, голос был мне незнаком. – Муж Лены Хорошевской.
– Здравствуйте, – удивилась я.
Он молчал, я ждала.
– Лена не знает, что я вам звоню. Она просила вас не беспокоить, – наконец сказал он.
– В чем дело? – нетерпеливо спросила я.
Меня ждала уборка. Каждая моя уборка была генеральной и всегда отнимала уйму времени. Я нетерпеливо ждала, он молчал.
– Ну говорите же, не стесняйтесь, – мягко произнесла я и мысленно пожелала ему расслабиться. Меня поджимало время.
– У Лены тяжелый сахарный диабет. Мы испробовали все, ничего не помогает.
– Я могу устроить консультацию хорошего эндокринолога, – перебила я его.
– Спасибо. Но сейчас у нее флегмона.
Я вспомнила Ленкины чирьи на пальцах. Огромные, багровые чирьи с белой головкой. От удара головки лопались и взрывались зеленым гноем с кровью.
– Фу! – орали мы и отсаживались от нее подальше.
У тяжелых диабетиков часто бывают гнойные воспаления. У них почти нет иммунитета.
– И что вы хотите? Положить ее в нашу больницу?
– Она лежит в хирургии вашей больницы. Я хотел бы, чтобы вы замолвили за нее слово. – Его голос мялся, его голосу было неловко. – Лена почти ослепла. Ей нужен хороший уход, она стесняется лишний раз кого-нибудь беспокоить. Я, наверное, надоел всем в отделении своими просьбами. Она не жалуется. Она не умеет просить, и на нее никто не обращает внимания.
«Надо не просить, а платить за внимание», – подумала я.
– Я не могу сейчас взять отпуск, – неловко сказал он и снова замолчал.
Ленкин муж не принадлежал к числу хозяев жизни, таких мужчин я не люблю.
В нашей хирургии у меня полно знакомых. Мне ничего не стоило помочь, и я согласилась.
– Спасибо. – Его голос снова смялся. – Мы вас отблагодарим.
– Глупости! – разозлилась я.
– Извините, – тихо сказал он.
– Извиняю. В понедельник я все сделаю. Не беспокойтесь.
Я положила трубку и пошла домывать квартиру. Я мыла кафель и вдруг подумала – зачем ждать понедельника, можно позвонить и сейчас. Но у меня на руках были резиновые перчатки, мне не хотелось их снимать. Я не позвонила.
«Нужно было все-таки позвонить, – засыпая, подумала я. – Нет, лучше поговорить с завхирургией, так будет вернее».
Я отложила доброе дело на понедельник, потому что так было правильно. Отделение хирургии ходило перед заведующим по струнке.
У больного Самойлова биопсия подтвердила рак прямой кишки. Я не знала, как ему это сообщить, – не люблю приносить плохие вести. Плохие вести оседают на тебе тонким слоем грязи, их трудно отскрести. У Самойлова в палате сидела его жена. Я вышла с ней в коридор.
– Подтвердилось? – шепотом спросила его жена. У нее было бледное лицо и испуганные глаза.
– Да. Требуется операция. Все может оказаться не так плохо. Так бывает. – И я зачем-то добавила: – Часто.
Его жена отвернулась к окну, она тихо плакала. Мне нравились эти люди, они вели себя достойно и скромно, хотя Самойлов принадлежал к хозяевам жизни – он был крупным начальником. Он рассказывал, что начинал с низов, с простого рабочего, и всего в своей жизни добился сам. Самойловы вырастили замечательных детей; сразу видно, их семья дружная и сплоченная. То, что случилось с ними, – несправедливо. Хотя такое бывает несправедливым для всех. Я взяла его жену за руку, та отерла слезы и твердо сказала:
– Будем оперировать в Германии. Никаких денег не пожалеем!
Его жена – маленькая, сильная женщина, мне с ней повезло. Она сама скажет Самойлову все, что нужно.
– Правильно, – улыбнулась я.
Я вышла из терапевтического корпуса, думая, что стало бы лучше, если бы Самойлова уже сейчас перевели в хирургию, и тут вспомнила о Ленке.
– Черт знает что! – разозлилась я на себя.
Я никогда не забываю об обещаниях. Если они невыполнимы, я просто не беру на себя никаких обязательств. Так проще.
Я посмотрела на небо; его заволакивали тучи, обещая дождь. Я была без зонта, и я была должна Ленке Хорошевской и ее мужу.
– Твою мать! – выругалась я.
Развернулась к хирургическому корпусу и направилась в кабинет заведующего гнойной хирургией.