- Боже мой! - сказала женщина, когда мы, наконец, поравнялись со стулом, - никогда не видела, чтобы молодой человек ходил так медленно. – Она быстро села на стул без всякой помощи с моей стороны. Я понял, что она в той же степени подстраивалась к моей походке, насколько я думал, что подстраивался к ее. Я повернулся, чтобы занять свое место. Эд посмотрел на меня с усмешкой, своей дрожащей рукой он протягивал мне звенящее блюдце и чашку чая, которые я незамедлительно принял.
- Мистер Делано интересуется Элизабет, - сказал Эд, протягивая ей другую дребезжащую чашку на блюдце. Тереза потянулась навстречу и взяла ее, сильно наклонившись на стуле, что мне показалось неразумным с ее стороны.
- Что вы о ней знаете? – спросила она.
- Мистер Эмиль Кастор сделал несколько, то есть много, по крайней мере, тысячу картин одной и той же женщины, но ни одна из них не сравнится по качеству с той, что висит у вас. Вот все, что я знаю. Я не знаю, кем она была ему. Ничего не знаю.
Эд и Тереза маленькими глоточками пили свой чай. Они переглянулись. Тереза вздохнула.
- Расскажи ему ты, Эд.
- Все началось с приездом в город Эмиля Кастора, явно городского жителя, судя по красному автомобилю и усам.
- И приятного.
- У него были хорошие манеры.
- Он был приятный во всех отношениях человек.
- Он подъехал к часовне и как идиот, каким в большей степени был, повернулся к ней спиной, установил свой мольберт и стал пытаться изобразить реку, бегущую внизу.
- Он не был идиотом. Это был порядочный человек и хороший бизнесмен. Просто он не был художником.
- В любом случае, у него не получилось нарисовать воду.
- Ну, воду рисовать сложно.
- Затем начался дождь.
- Кажется, у вас часто идет дождь.
- В общем, наконец, он понимает, что прямо за ним есть церковь, пакует все свои краски и входит внутрь.
- Тогда он и увидел ее.
- Элизабет?
- Нет. Нашу Леди. О, мистер Делано, вы обязаны увидеть ее.
- Может, ему и не следует.
- О, Эдвард, почему же не следует?
Эдвард пожал плечами.
- Он был богатым человеком, так что не мог просто восхищаться ей, не решив, что должен еще и владеть ей. Таковы богатые.
- Эдвард, мы ничего не знаем о материальном положении мистера Делано.
- Он не богат.
- Погоди, мы же на самом деле...
- Все, что тебе надо сделать, это посмотреть на его обувь. Вы не богаты, не так ли?
- Вы правы.
- Можете ли вы себе представить, что вы настолько безрассудны, что даже не задумываетесь, собравшись купить чудо?
- Чудо? Нет, не могу.
- Теперь вы понимаете, насколько он был богат
- Он не отступал, пытаясь уговорить церковь продать ее ему.
- Идиот.
- Они влюбились.
Эд что-то пробормотал.
- Они влюбились. Оба.
- Он предложил пару бочонков, доверху набитых деньгами.
- За картину.
- Надо сказать, я думаю, что некоторые из церкви сомневались по крайней мере немного, но женщины и слушать ничего не желали.
- Она чудо.
- Ну да, так говорили все женщины.
- Эдвард, ты знаешь, что это правда. Еще чая, мистер Делано?
- Да. Спасибо. Я не уверен, что до конца вас понимаю.
- Вы ведь ее еще не видели, так?
- Тереза, он только что приехал.
- Мы видели некоторые из тех картин, на которых он изобразил Элизабет.
Эд фыркнул.
- Он определенно был не из тех, кто пасует перед трудностями, это у него было не отнять.
Эд откусил печенье, его взгляд замер на чайнике.
- Что его вдохновило... Его вдохновила Элизабет, но поддерживала в нем это вдохновение именно она, Наша Леди.
- То есть вы говорите, вы подразумеваете, что эта картина, эта Наша Леди, магическая.
- Никакой магии, только чудо.
- Я не уверен, что понимаю.
- Это икона, мистер Делано, Вы, конечно, о них слышали?
- Да, предположительно икона – это не просто картина, это святость, воплощенная в картину, если в общих чертах.
- Вы должны увидеть ее. Завтра. Когда закончится дождь.
- Может, ему не следует.
- Почему ты продолжаешь так говорить, Эдвард? Конечно, ему следует увидеть ее.
Эдвард только пожал плечами.
- Конечно же, мы не продали ему ее, через некоторое время он перестал добиваться этого. Они влюбились.
- Он захотел ее взамен.
- Не говори так. Он сделал ее счастливой тогда, когда никто и не подозревал, что это были последние дни ее жизни.
- Когда Элизабет умерла, он начал рисовать.
- Он хотел оживить ее.
- Он хотел нарисовать икону.
- Он никогда не сдавался, пока, наконец, ему это не удалось. В конце концов, он нарисовал Элизабет.
- Вы говорите, что Эмиль Кастор нарисовал ту картину, что весит в фойе?
- На это ушли годы.
- Он хотел оживить ее каким угодно способом.
- Но эта картина, она настолько прекрасна, а остальные его работы...
- Ужасные.
- Каждый, кто входит в этот дом, хочет знать о ней.
- Я не хочу оказаться невежливым, но как она?.. Мне очень жаль, простите.
- Умерла?
- Это не имеет значения.
- Напротив, имеет. Она упала с обрыва. Она пошла туда, чтобы зажечь свечу для Нашей Леди, в знак признательности. Эмиль сделал ей предложение, и она согласилась. Она пошла к ней наверх, дождь пошел, пока она была внутри. Она поскользнулась на обратном пути и сорвалась.
- Как ужасно!
- Вы правы, но приятных способов умереть мало.
Дождь все еще хлестал в окно. Толстая кошка пришла в комнату и остановилась полизать лапы. Мы просто сидели там, слушая стук дождя и звон фарфоровых чашек, когда их аккуратно ставили на блюдечки. Чай был хороший и горячий. От огня шел странный запах шоколада. Я посмотрел в профиль на их лица, морщинистые, словно неудачно сложенные карты. Затем я повел себя как дурак, начав объяснять свою позицию куратора музея в Касторе. Я описал коллекцию, красивый дом и место у реки, к которой приходят олени (но я не упомянул об унылом городе), и закончил описанием ужасных работ Эмиля, комнаты, обвешанной жалкими картинами их дочери. Конечно, я сказал им, что ангельское изображение Элизабет, принадлежащее им, должно быть противопоставлено этому сборищу клоунов. Когда я закончил, тишина была очень напряженной. Никто не заговорил и даже не посмотрел на меня, но, несмотря на это, будто во власти какого-то страшного безумия, я продолжил: «Конечно, мы щедро вам заплатим». Тереза наклонила голову, и я подумал, что, возможно, это была поза, в которой она обдумывала важное решение, но затем понял, что она плачет.
Эд медленно повернулся, его голова напоминала голову марионетки на непрочной струне. Он посмотрел на меня таким взглядом, что я понял, каким дураком был и всегда буду.
- Пожалуйста, примите мои извинения за то, что... - сказал я, обнаружив, что говорю и двигаюсь, будто подчиняясь тем же рукам кукловода. - У меня нет слов, чтобы... Спасибо.
Я резко повернулся и вышел из комнаты, проклиная свою невоспитанность, в отчаянии оттого, что испортил такой приятный день. Я намеревался побыстрее оказаться в своей комнате и читать книжку до обеда, затем я хотел пробраться вниз и попытаться найти приличное место, чтобы поесть. То, что я мог оскорбить и обидеть двух таких хороших людей, было непростительно. Я был практически ослеплен ненавистью к самому себе, пока не вошел в фойе и не увидел ее боковым зрением.
На самом деле практически невозможно описать словами то, что придавало картине даже не завершенность и не красоту, а переносило ее в разряд величайшего искусства. Конечно, она была красивой женщиной. Конечно, освещение, цвета, композиция, мазки кистью, все эти элементы в отдельности можно описать, но это все еще не сравнится с тем неземным чувством, которое испытываешь, стоя перед шедевром, когда появляется необходимость сделать глубокий вдох, будто внезапно воздух, вобранный одним, понадобился двоим.