— А у вас, бабушка, и погост наособицу? — не утерпел Василек.
— У нас обстроено кладбище для людей старой веры, и заранее там каждому из староверов место уготовано.
— Чем же вы таким, бабуся, от нас отличаетесь? — любопытствовал Василек.
— А тем, дитятко, что люди старой веры и крестятся иначе, и в бога веруют, а не в церковь, да и ведут себя в миру по-иному.
— Как же они себя ведут, бабуся? — не унимался побочный внучонок.
— Не пьют самогона или царской водки, не курят, скверным словом не пакостят слух других, не пляшут, как пьяные мужики и бабы, песен мирских не поют: нам всего этого делать божий закон не позволяет.
Слушал Василек, а сам в уме прикидывал: «Мамка моя рази курит? Не курит, — отвечал сам себе. — И не сквернословит», — домыслил про себя. Но тетка Таисия не умела ждать. И не давала Васятке получше обдумать услышанное. Она торопилась излить внучатому племяннику свою душу.
— Наша вера, сынок, — продолжала она, войдя во вкус своей проповеди, — учит любить людей, как самих себя, помогать друг другу. А вера мирская — корыстна! Много зла делают мирские: живут они не дружно, злобятся друг противу друга, как поступал с вами и твой дед родной Никанор Адеркин: выгнал тебя, родного внука, и жену сына своего, твою мамашу, на лютый мороз. Что бы делать вам с матерью, если бы не мы, старые?
Последние теткины слова все-таки угодили в цель. Василек искренне пожалел, что они с матерью «мирские», а не люди старой веры, как его тетка. Уж больно убедителен был пример столь корыстного, несправедливого к ним отношения со стороны его самых близких родичей.
На себе успел испытать Васятка властный и жесткий характер деда Никанора. Их с матерью после ухода отца на царскую службу в крепкий, с достатком дедов дом пускали лишь на время весенне-полевых работ да летом в покос и страдные дни жатвы. К зиме, когда полевые работы прекращались и нужда в лишних руках пропадала, но лишние рты становились заметнее, дед каждый раз выпроваживал их снова к материным теткам.
Васятке смерть как захотелось скорее вырасти, чтобы самому разобраться получше во всех верах. Но школа в деревне была мирская — двухклассное церковно-приходское сельское училище.
И Васятка, с усердием размазывая по щекам мальчишечьи, не без труда вызываемые слезы, стал зудить своей матери чуть не каждый день:
— Ма! Хочу в школу! Отведи. Буду стараться лучшее всех. Отведи, родненькая!
Но мал был еще Василек, чтобы бегать в сельскую школу.
4. В ПОРТУ ОДЕССКОМ
В Одесском порту, этих южных воротах России, случались и в старые времена самые неожиданные встречи, знакомства. И лучшим клубом бывали матросский кубрик, ближние к порту кабачки или одесские бульвары.
В одном из шумных, угарных от самокруток, папирос, сигарет и множества трубок портовых кабачков и встретил Иван Борисов хорошего знакомого еще по молодым годам. Встречались в детстве, поближели позже, когда оба стали парнями и хаживали на деревенские улицы то к Адеркину в Осинники, то в сельцо Старинники, а то и к Борисовой дролечке в Спиридонки. Потом один — Иван Борисов — с молодой женой подался на заработки в город, стал заводским, другой — Константин Адеркин — ушел на цареву службу.
Сидел Константин Адеркин в кругу морячков и вспоминал один из своих походов через Дарданеллы. Тут и подсел к ним скучающий в Одессе одиноко Иван Борисов, прибывший сюда кое за каким из заморских материалов для московских строек…
— Тю, братва, видать, взаправду говорится: месяц с солнцем никогда не сойдутся, а молодец молодца и посередь океан-моря завсегда могет встренуть.
С этими словами Константин крепко обнялся и смачно расцеловался со своим корешем.
Сгрудились потеснее, усадили дружка, налили по новому бокалу пива. И Константин Адеркин продолжил свой прерываемый дружным хохотом и возгласами одобрения рассказ, который мы не можем отказать себе в удовольствии передать так, как он тогда всем, думается, послышался. Что в нем правда, где выдумка, сам ли то Константин Адеркин сочинил или слышал от кого, не нам знать. А суть дела состояла в том, что попал Константин Адеркин в турецкие бани. Об этой диковине и шла теперь дружеская, задушевная, но бурная беседа.
— Да, так вот, братаны, не хошь не слухай, а врать не мешай, — начал Константин. — Сошли мы как-то на берег. Дело было, кажись, в Константинополе. Печатаем строевым по грязным улочкам, сплошь заставленным лотками и лавочками. На всех языках лопочут торговцы, хватают за рукав и силой тянут, расхваливая свой товар. Под ногами снуют целые своры жирных, откормленных псов. Шум, гам на этих улочках. А отчинили ковер, что заместо двери в баню служит, вошли туда — и тишина, покой.